«Дышащая педаль» позднее стала отличительной чертой его собственных пьес для фортепиано. Вместе со Сгамбати старый маэстро играл «Вариации на тему Бетховена» Сен-Санса, а позднее Дебюсси вместе с Полем Видалем исполнил для Листа «Романтические вальсы» Шабрие; однако они познакомились слишком поздно — на следующий год Лист скончался.
Лист как пианист-виртуоз и Вагнер как композитор — эти два человека, бывшие душой новой музыки XIX столетия, противостоявшей музыке классицизма,— на некоторое время завладели душой и помыслами Дебюсси. На Вилле Медичи он несколько раз проиграл с начала до конца «Тристана и Изольду» и сделался, по его собственному признанию, «вагнерианцем до такой степени, что забыл о простых правилах приличия». «Вагнерианец» Дебюсси оказался лишь одним из многих сторонников течения, бывшего основным в европейской музыке того времени, однако это пристрастие явилось причиной неприкрытой ссоры композитора с Эбером, сменившим Каба на посту директора, также художником, который ненавидел Вагнера и обожествлял Моцарта.
Дебюсси находил утешение в созерцании сокровищ искусства, хранившихся в художественных галереях и музеях Рима, и спектаклей комедии дель арте, которые давали на римских улицах бродячие артисты с их банальными, но многозначными образами Арлекина, Коломбины и Пульчинеллы. Ходил он и в маленькую церковь Сан Мария делл’Анима слушать мессы Палестрины и ди Лассо; то, как они использовали контрапункт, казалось Дебюсси каким-то волшебством после сухих академических упражнений. Как он писал Ванье, «только в этих случаях во мне полностью пробуждаются чувства музыканта», и в сравнении со строгой красотой этих произведений «музыка Гуно и К° кажется продуктом истерического мистицизма и звучит как дурной фарс».
После повторного письма к Ванье, в котором Дебюсси утверждал, что не в силах долее оставаться в Риме, композитор в конце концов бросился, в буквальном смысле слова, к ногам Эбера и, театрально вопя, заявил, что покончит с собой, если ему не будет позволено немедленно уехать в Париж. Это представление, исполненное с таким драматическим пылом, доставило подлинное удовольствие директору, он вряд ли нашел бы в себе силы отказать Дебюсси в его просьбе, и в начале 1886 года композитор прибыл в Париж. Лишь только приехав туда, он дал волю своему необъяснимому влечению к «Мане и Оффенбаху», как он писал в одном из писем, возобновил дружбу с семейством Ванье и обошел все свои любимые кабачки; в одном из них он познакомился с музыкальным издателем Эмилем Бароном, который, в свою очередь, представил его редактору влиятельного символистского журнала «Независимое обозрение». Однако в бегах Дебюсси пробыл только несколько недель. Г-н Ванье, которому, возможно, начала надоедать безрассудная влюбленность молодого человека в его супругу, вскоре уговорил Дебюсси, не имевшего реальных средств к существованию, вернуться в Италию.
Вернувшись в Рим, Дебюсси снова ощутил «величественную скуку, бывшую частью воздуха, которым мы дышали», снова принялся бесцельно бродить от одной достопримечательности к другой, приходя на виллу только чтобы переночевать вместе с другими «арестантами»,— так он коротал этот год. В таком настроении он начал работу еще над двумя отчетами: Девой-избранницей, основанной на переводе холодной поэмы Россетти «Пресвятая Дева», написанной в традициях прерафаэлизма, и Весной, на создание которой его вдохновила «Весна» Боттичелли. Возможно, он также написал часть Фантазии для фортепиано с оркестром. Весна была единственным произведением, вовремя законченным и отправленным в Париж, и, похоже, работа над ней в самом деле доставляла удовольствие композитору Он писал Эмилю Барону:
«Я хотел показать, как медленно в природе появляются на свет растения и живые твари, как они вначале жалки и слабы, показать их постепенный расцвет и, наконец,— счастье возрождения в новой жизни. Всё это — безо всякого плана, поскольку я ни в грош не ставлю музыку, вынужденную приспосабливаться к некоему литературному тексту, попавшемуся под руку ее сочинителю. Поэтому вы поймете, насколько «говорящей» должна быть музыка — я сомневаюсь, что мне удастся осуществить задуманное.»
Несмотря на то, что Дебюсси отвергал литературные тексты — что было вполне естественно после неудач со стихами Банвиля и Гейне и, возможно, вызвано трудностями в работе с поэмой Россетти,— работа над созданием симфонической поэмы в двух частях с хором без слов, на которую Дебюсси вдохновил шедевр искусства, завершилась успешно.
Хотя в ней видно было влияние Вагнера и Франка, но вместе с тем безошибочно угадывался своеобразный почерк зрелого композитора, однако в результате серии несчастных случайностей, причины которых выяснить не удалось, партитура сгорела в переплетной мастерской, и Академия в Париже должна была судить о достоинствах Весны только по наскоро восстановленной рукописи. «Г-н Дебюсси не преступил границ серости и банальности,— значилось в ответе, присланном из Академии,— напротив, он выказал довольно наигранное стремление выделиться… Ему необходимо избегать этой импрессионистской неопределенности, которая является одним из наиопаснейших врагов художественной правды… Академия ожидает лучшего от такого одаренного музыканта, как г-н Дебюсси».
В то время и публика, и академики не испытывали по отношению к живописцам-импрессионистам ничего, кроме презрения, за их кажущееся пренебрежение формой. По мнению Академии, на свете не существовало более страшного ругательства, чем «импрессионист». Однако к 1887 году Дебюсси нашел в себе силы стать выше критики своих учителей, он не заботился о том, чтобы завоевать симпатии публики, к мнению которой относился с аристократическим пренебрежением, выработанным благодаря долгому пребыванию в утонченной среде.
Вскоре после получения ответа из Академии Дебюсси писал г-ну Ванье:
«Я лучше буду работать вдвое больше в Париже, чем продолжать влачить здесь подобное существование. Я уезжаю в субботу и буду в Париже в понедельник утром. Умоляю Вас, не будьте со мной слишком строги. Ваша дружба будет моим единственным достоянием.»
Итак, весной 1887 года, проведя на Вилле Медичи два года вместо положенных трех, Дебюсси приехал в Париж, где его ожидало туманное будущее «свободного музыканта».