Пианист — это голова плюс руки

Упомянутый «комплекс», схематично говоря, сводился — в области пианизма — к следующему. По Нейгаузу, пианист — это голова плюс руки.Упомянутый «комплекс», схематично говоря, сводился — в области пианизма — к следующему. По Нейгаузу, пианист — это голова плюс руки. (Надо думать, подразумевались Генрихом Густавовичем и некоторые другие компоненты, но он их специально не выделял.) По его самооценке, первая из этих составляющих позволяла ему рассчитывать на достаточно высокое место в мировом пианизме: разумеется, сам он так не выражался, хотя каждый, читавший его работы, согласится, что это «вычитывается» из его признаний.
Но… как говорил знаменитый немецкий шахматист, доктор Тарраш, «мало быть хорошим игроком, надо еще хорошо играть». Не надо подробно объяснять, что значит эта формула в переводе на язык музыкальной игры. Любой гениальный замысел или трактовка доводится пианистом до пальцевых подушечек, и вот на этом пути таинственного превращения духа в материю важнейшую роль играют «руки» — понимая под этим не только руки, конечно, как таковые, их анатомическое устройство, специфическую приспособленность к «топографии» клавиатуры, но и весь психофизический комплекс — дело природы! — определяющий, в конечном счете, суждено ли его обладателю взойти на пианистический Олимп или же остаться одним из многих — «хороших и разных» — представителей своей профессии.
Руки Нейгауза, по его собственному признанию, были весьма «невыгодны», «непианистичны»; речь не только о величине — можно вспомнить, что у многих виртуозов «от бога» руки были относительно невелики (фон Бюлов, Гофман, Годовский, Гилельс), но и о гибкости, мягкости, «пружинистости», просто, наконец, о силе и выносливости. И, главное, о способности мгновенной концентрации психомускульного усилия — и аналогичного обратного действия, «расслабления». (Рассказывают, что Бузони как-то ударом мизинца расколол головку сахара. Представление о мощи рихтеровских рук дает хотя бы эпизод, связанный с травмой пальца, приведенный ранее.)
Среди сохранившихся записей Нейгауза-пианиста (Бах, Моцарт, Бетховен, Шопен, Брамс, Дебюсси, Скрябин, Прокофьев) есть замечательные, незабываемые. Слушая их — как и многие другие, «архивные», сделанные еще в раннюю, «монофоническую» эру мировой звукозаписывающей истории,— испытываешь труднопередаваемое словами волнение: «вдруг повеет ветер откуда-то…» — так говорил Рихтер о вагнеровских операх Их список приведен в посвященной артисту монографии В. Дельсона («Генрих Нейгауз». М., 1966), содержащей обстоятельный разбор концертных, педагогических и остальных трудов Нейгауза. Но, может быть, самым лучшим памятником его игре, самому Ней-гаузу-пианисту останутся два прекрасных стихотворения, написанных в нашем веке о фортепианной игре,— его игрой навеянных и ему посвященных.
Я лично думаю (втайне, конечно), что все так называемые мировые проблемы педагогики, над которыми человечество бьется без видимого успеха на протяжении многих тысячелетий, давно уже разрешены педагогами музыкальными (не всеми, разумеется, но некоторыми — уж точно).
О нейгаузовской педагогике написано и сказано знающими людьми, пожалуй, больше, чем о его пианистической деятельности. Диапазон ее содержится между: «Вы не читали Канта!» — и: «Сидишь, как собака на заборе» (имеется в виду — сидишь за роялем). Оба эти музыкально-педагогические высказывания документально засвидетельствованы, первое — учениками, второе — самим учителем. Несколько нестандартная их форма (вообще, как мы видели, характерная для Нейгауза) не должна отвлечь от главного, что из них вычитывается. Имею в виду — синтез двух начал, без которого, собственно, педагогика и превращается в некий суррогат «научательства» (каковой, грешным делом, и встречается в мире в 99 случаях из 100, если не чаще): с одной стороны, педагогический идеализм — и вытекающий из него «максимализм», не желающий знать рихтеровского «поймите же, Генрих Густавович, они все равно лучше играть не будут» и «тьмы» других подобных «низких истин» (которые доводилось ему выслушивать, понятно, не от одного Рихтера); с другой — педагогический «материализм», или, лучше сказать, реализм, исходящий, подчеркнем, не из оценки возможностей ученика (род примитивного «реализма», чаще всего встречающийся и нередко принимаемый за эталон «педагогической мудрости»), а из собственных педагогических возможностей, из трезвого понимания, чем — в каждом конкретном случае — педагог может ученику помочь. (В конечном счете различие между двумя истинными педагогами в дозировке этих двух начал — да еще в способе их внешнего проявления.)

 

Статьи

<