В его прижизненной «размолвке» с Гилельсом никто не пытался брать на себя роль третейского судьи, поскольку такая роль предполагала «уравновешивающую объективность», совершенно неприемлемую для обеих конфликтующих сторон.В его прижизненной «размолвке» с Гилельсом никто не пытался брать на себя роль третейского судьи, поскольку такая роль предполагала «уравновешивающую объективность», совершенно неприемлемую для обеих конфликтующих сторон. (Подразумеваю не самих Нейгауза и Гилельса, для которых «содержательная» сторона конфликта была, к чести обоих, исчерпана очень скоро, а их сторонников и противников в среде музыкантов и педагогов.)

Конечно, нейгаузовские шипы были весьма болезненны для молодого Гилельса — уже лауреата и многими признанного артиста; и даже не столько для его артистического самолюбия, как для чувства «музыкальной родины», включая в это чувство и естественную привязанность к своему первому и, как скажет позже Гилельс, «главному учителю» — Б. М. Рейнгбальд. (Внезапное «возникновение» Рихтера — отвергнутого Одессой, как мы помним,— только добавило масла в огонь, пусть даже никаких «соревновательных» намерений с обеих сторон и не было.)

Часто цитировавшееся гилельсовское признание С. Хентовой: «Я буквально «захлебывался» от Нейгауза и долго в этом фейерверке афоризмов, сравнений и блестящего показа не мог уяснить, что же главное, за что нужно ухватиться, чтобы обрести почву под ногами» — надо считать достоверным описанием сущностной стороны конфликта (характерны и слова о «блестящем показе»). С одной стороны, Гилельс в ту пору явно «не читал Канта» (как и молодой Шаляпин, во время оно), да и по молодости лет не мог понимать, что коль уж его новому учителю «свойственно» критиковать самих Бузони, Рахманинова и Годовского, то ему — аспиранту — в такой-то компании даже почетно оказаться… С другой,— определенно, что в данном случае и нейгаузовский метод какое-то время бил «мимо цели». (Занесем это, условно, в «пассив» его педагогики — но он ли первый из больших педагогов, допускавших большие ошибки?)

Впрочем, если и была ошибка, то Нейгауз ее быстро «исправил», оценив по достоинству не только гилельсовский пианизм (условно говоря, руки), но и несомненную его способность к саморазвитию — или, ради краткости скажем, «голову». Писал о нем, хвалил, радовался — искренне, как артист и человек,— его все возраставшим успехам. Со своей стороны и Гилельс проявил себя достойно — не «злопамятствовал», а в тяжелом для Нейгауза 1943 году, в Свердловске, оказал бывшему учителю столь необходимую ему поддержку.

Но настоящей духовной близости между ними так и не возникло. Да и не могло возникнуть: место, которое занял в душе Нейгауза Рихтер, как становилось с годами все более очевидным, было уготовано ему одному. А Гилельс остался для Нейгауза… одним из «многих прекрасных» — действительно многих и воистину прекрасных пианистов, которых он знал в своей жизни.

Тема «Гилельс — Рихтер», какое-то время безусловно присутствовавшая в общественно-музыкальном сознании (сперва отечественном, а после и в мировом), сама собой, по логике естественного хода мысли, возникает и здесь. Разумеется, я вовсе не намереваюсь «выставлять оценки» Рихтеру и Гилельсу, как и другим пианистам, чьи имена будут названы далее. Пусть в нескольких последующих страницах читатель увидит не более чем предпринятую автором попытку «свободного размышления» — ней-гаузовская тема как-то к этому располагает.

Рихтер появился — не просто в нейгаузовском классе, но, обобщенно, на пианистическом горизонте,— почти сразу вслед за Гилельсом. Здесь усматривается проявление всемирного закона «парности» (с той же статистической достоверностью действующего, замечу, и в науке: вновь — «знающих» беру в свидетели), в силу которого рядом с Тальбергом появляется Лист (или, в другом плане, Лист появляется рядом с Паганини — «исторически», разумеется, «рядом», хотя хронологически — попозже), рядом с Гёте — Шиллер, с Достоевским — Толстой, Лермонтов следует за Пушкиным, Равель — за Дебюсси, а Бах и Гендель вообще рождаются в один год, с интервалом менее месяца.

Не стоит ли за этим какой-то более глубокий и общий закон, сводящийся — если пользоваться условно-описательным, без философских претензий, языком — к известному представлению о жизни как об Игре? — не одна лишь пушкинская формула-вопрос или название книги Гессе приходят здесь на ум, но достаточно и этого.