О Бузони имеется превосходная монография Г. Когана (его собственные труды у нас не издавались и, кажется, даже не переводились — несмотря на многократные призывы Нейгауза).О Бузони имеется превосходная монография Г. Когана (его собственные труды у нас не издавались и, кажется, даже не переводились — несмотря на многократные призывы Нейгауза). Было выпущено несколько пластинок (в основном — перезаписи с валиков «Weite—Mignon», воспроизводивших игру исполнителя механическим способом), которые сохранили лишь отдаленный отзвук — а все же сохранили! — и его сказочной виртуозности, и его «волюнтаристской», предельно личностной исполнительской «режиссуры» (в печати встречалось сравнение Бузони с Мейерхольдом).
В целом — гигантская фигура, воплотившая в чем-то приметы жесточайшего кризиса, охватившего мир и искусство на переломе веков. Мировое исполнительство последующего времени не могло, конечно, не воздать должное его трансцендентному пианизму, но отказалось следовать его призывам в области, обобщенно говоря, концепций, интерпретации и т. п.
В таком же плане пишет о Бузони и Нейгауз: с пиететом, уважительно, но и «объективно», т. е. в меру критично. О Рихтере же — безусловно «с пристрастием» (хотя и сохраняя объективный тон). Но упрекать его в этом пристрастии можно с таким же успехом, как и Гайдна — в пристрастии к Моцарту, Цветаеву — в пристрастии к Пушкину, и т. д. И насколько же интересней вникать в эти частные пристрастия, в эти проявления «великой беспринципности сердца» (Пастернак), чем читать благонамеренно-объективные беллетризированные или документальные жизнеописания (вспоминая — нет-нет — непроизвольно слова Чехова: пишет, точно холодный в гробу лежит); или же бойкие, по трафарету сонатно-критических Allegro (да-нет-да) сработанные «творческие портреты» с безошибочно выверенной дозировкой прилагательных и определений: «гениальный», «выдающийся», «известный» … «пианист века», «голос столетия» и даже «талант, который рождается только раз в четверть века»(!).
От Бузони и Годовского, от Гофмана и Рахманинова тянется — через Нейгауза — серебряная нить культуры, соединяющая нас с Листом и Глинкой, Бахом и Моцартом… Данте, Рублевым — и дальше, к началам и истокам. Тянется и продлевается — Ойстрахом, Софроницким, Юдиной, Рихтером… Натальей Гутман, Григорием Соколовым… Все они, старые и юные, учителя и ученики, каждый в свою меру, но и все вместе, в меру единую, заслужили в памяти потомков — увы, так и не возданную по-настоящему — «сверхблагодарность». Они, едва ли не больше чем представители иных творческих профессий, в силу природной специфики их искусства — «Чакона» Баха и Скерцо Шопена инвариантны относительно общественно-государственных преобразований, войн, революций и т. п. — могли сохранять в том времени и месте, где жили, дух тысячелетий; они осуществляли связь времен в самом чистом и беспорочном виде. И когда человек, просыпавшийся в тревожном рассвете 37-го года, чутко прислушивался к заоконным звукам и шорохам, а затем шагал на работу под звуки жизнерадостной песни — о том, что всех лучше советские скрипки.
На конкурсах мира звучат, то и в ней самой, в наивно-хвастливой этой песенке, была своя, отделимая от казенного патриотизма, правда, самая, может быть, нужная человеку в те годы,— правда надежды, правда неумирающего духа. Как нужны были победы Ботвинника, а затем — московского «Динамо» на полях Англии, перелеты Чкалова и Байдукова, спасение челюскинцев из арктического плена, приезд Ромена Роллана и Лиона Фейхтвангера… Когда в страну, где словно бы не существовали имена Рахманинова и Шаляпина, Стравинского и Бунина, Цветаевой и Набокова, приезжали с концертами Эгон Петри и Артур Шнабель, Артур Рубинштейн и Яша Хейфец — это тоже был знак правды, знак надежды, напоминание о том, что все же существуют — не только в памяти знавших их Нейгауза и Игумнова, но в некоем едином, все объединяющем «Dasein»,— и Рахманинов, и Шаляпин, и Гофман, и легендарный Тосканини… значит, существуем и мы.
Мы — теперь уже единое, навсегда вписанное в память уходящего века поколение: от Игумнова и Нейгауза до Гилельса и Рихтера. Поколение, бытие которого объемлют прекрасные слова Рильке:
Кто говорит о победе? Выстоять — это все.
Найдутся ли подобные слова для следующих поколений?