Рихтер и Нейгауз, оба были сыновьями немцев, рожденными в России (по тогдашнему именованию — Малороссии), и это лишь первое, но далеко не единственное из биографических совпадений, на которые можно было бы указать.Рихтер и Нейгауз, оба были сыновьями немцев, рожденными в России (по тогдашнему именованию — Малороссии), и это лишь первое, но далеко не единственное из биографических совпадений, на которые можно было бы указать. Говоря о начале их музыкально-художественного союза, Л. Гаккель замечает: «Нейгауза не могла не согревать глубоко, не могла не отзываться волнением и радостью общность среды, музыкально взрастившей их обоих; это была среда профессиональных музыкантов, тесно связанных с австро-германской духовной традицией».

Но в том серьезно-восторженном, «умно-вдохновенном» чувстве, которое, раз возникнув при первой встрече, сохранялось у Нейгауза по отношению к Рихтеру до конца жизни, на протяжении четверти века, не угадывается ли нечто большее — почти мистически-родственное тому ощущению узнаваемой родины, которым продиктованы следующие замечательные строки Рильке о России:
Дни и ночи на Волге, этом спокойно катящемся море, много дней и много ночей… Здесь заново постигаешь размеры и масштабы. Узнаешь: земля — велика, вода — нечто великое, но прежде всего велико — небо. То, что я видел до сих пор, было лишь образом земли, реки и мира. Здесь же это все присутствует само по себе.
У меня чувство, будто я созерцал само творенье; как мало слов для все-бытия, для вещей, данных в масштабе Бога-отца…

Мир такой родины, замкнутый в его душе с отроческих лет, нереализованный в собственных музыкальных исканиях, вдруг явился ему в облике этого большеголового, большерукого юноши, предстал — как сказано у Рильке — не в виде образа, а сам по себе, как само творенье — еще не успевшее себя осознать. Дать ему «вновь родиться», самореализоваться — для мира, в этом и была сразу понятая Нейгаузом «педагогическая» задача. И он ее выполнял — «не уча ничему», а лишь оберегая,— хваля и любя.

Что Рихтер учился не столько в классе, сколько в доме Ней-гауза, об этом писали почти все биографы; надо думать, ему, при не изменившемся с концертмейстерских времен способе музыкальных занятий, не доводилось и теперь выслушивать чего-нибудь подобного тому, что в юности нередко слышал сам Ней-гауз от своего отца: «Du spielst nur immer, du studierst nicht» («Ты все только играешь, ты не занимаешься»). Сохранившаяся стенограмма открытого урока Нейгауза, на котором Рихтер (студент первого курса) сыграл две сонаты Бетховена, Одиннадцатую и Тридцать первую, свидетельствовала — уже тогда,— что этот «антипедагогический» метод давал неплохие результаты.

За что любил (хвалил) Нейгауз Рихтера? За музыку? Несомненно. За «голову» и «руки»? Безусловно. Но и то, и другое, и третье в его жизни, как-никак, встречалось не так уж редко, слава Богу; и, как известно, не обязательно вовсе, чтобы даже самое прекрасное было самым любимым. Тогда, может быть, вот за это (как бы «поверх музыки», отдельно):

Сколько раз, бывало, зайдешь к нему после концерта — публика в восторге, скажешь ему слова благодарности за испытанную радость и услышишь в ответ: да, у меня хорошо вышло это место (какие-нибудь 16 тактов), а остальное…— и скорчит кислую гримасу. Наивные люди иногда думают, что «Рихтер кривляется», им кажется, что он не может не видеть и не сознавать впечатления, производимого им на публику. Менее наивные считают, что он себя недооценивает, совсем ненаивные, к ним и я себя (наивно) причисляю, знают, что он говорит чистейшую правду.
Сквозь чуть приправленный привычной нейгаузовской ироничностью тон этого отрывка какая любовь — и какая нежность!— просвечивает..