Нужная — стоит ли говорить? — самому Нейгаузу, его стареющему сердцу, устающему все больше от педагогики и конкурсных прослушиваний, лишенному прежней главной радости — играть самому.Нужная — стоит ли говорить? — самому Нейгаузу, его стареющему сердцу, устающему все больше от педагогики и конкурсных прослушиваний, лишенному прежней главной радости — играть самому, принося при этом радость другим, но — никакой «стариковской» сентиментальности, слезливого расслабления. Как и в этом письме — не для печати предназначавшемся, сугубо личном, написанном, когда ему оставалось жить уже меньше года.
Но и это свидетельство любви — не последнее. Осенью того же года, когда Нейгауз лежал в больнице, в Москву на гастроли приехал друг его молодости, прославленный Артур Рубинштейн. Сохранилась фотография, запечатлевшая их последнюю встречу: висящая кислородная подушка, чуть приподнявшийся на постели Нейгауз, словно додумывающий что-то, только что сказанное, слушающий его в задумчивости Рубинштейн; на Рубинштейне — больничный халат, рука его лежит на руке Нейгауза,— последнее земное прикосновение. Андрей Золотов, ездивший вместе с Рубинштейном в больницу, рассказал, что первый вопрос, заданный Нейгаузу Рубинштейном в это свидание, был: «Слушай, ты мне объясни, пожалуйста, что же такое — Рихтер?»
Счастливый в этот миг Нейгауз приподнялся на локтях и стал объяснять Рубинштейну, что же такое Рихтер»… 1 октября 77-летний Рубинштейн дал незабываемый концерт в Большом зале; играя на бис, он «переставил» два шопеновских вальса ор. 34: сыграл сначала третий, ля-минорный, в котором мертвая печаль парижского одиночества убаюкивает себя грезами прошлого, а затем второй — в залитом сияющим дечинским солнцем ля-бемоль мажоре; самое радостное, по словам Ярослава Ивашкевича, произведение Шопена, отзвук встречи с родными — единственной за все годы эмиграции. А 10 октября Нейгауза не стало.
Рихтер, конечно, платил учителю ответной любовью, но выражалось это у него совсем по-другому. У них были разные натуры — при всех «общностях» судеб и биографических совпадениях. Беседуя с Я. Мильштейном, Рихтер однажды чуть «раскрылся»:
Было время, когда я совершенно не умел говорить, особенно в обществе определенных людей. И вовсе не обязательно, чтобы эти люди были мне антипатичны. Напротив, иногда люди, к которым я относился с исключительным уважением и которых любил, вызывали у меня состояние, близкое к немоте. Так было, кстати, с Генрихом Густавовичем, в его присутствии я не мог, порой, совсем говорить или же говорил нечто несуразное.
Целомудрие и чистота, присущие рихтеровской натуре, скрыты за этим признанием, и недаром некоторые, наиболее чуткие люди, знавшие Рихтера смолоду, называли его Парсифалем. Это целомудрие — из самых «невыразимых» свойств его игры, которая была, по словам критиков, лишена «ораторского начала», пафоса (Г. Коган). Но как памятны эти «беспафосные», сокровенные интонации во многих его прочтениях, как проникали в душу, «покорную щемящему звуку», его долгие-долгие паузы — незабываемые миги молчания, за которые «можно отдать», выражаясь языком Нейгауза, «половину всей музыки» (слова о второй теме «Ромео и Джульетты» Чайковского из его книги, с. 234, снабженные следующей сноской: «Забавная подробность: я ее обливал слезами, когда мне было шесть лет, и до сих пор не могу ее слушать без слез»).
Тому же Я. Мильштейну было доверено и признание, которым Рихтер выразил всю полноту своего отношения к учителю. «У меня был второй отец — Генрих Густавович».
Правда, известен один случай из их общей биографии, когда Рихтер вдруг изменил своей обычной молчаливости. 12 апреля 1963 года Нейгаузу исполнилось 75 лет; его ничем не наградили, в печати не было подобающих юбилейных заметок, в общем — «забыли». В Малом зале консерватории — в «своем кругу» — прошло чествование, потом друзья и ученики собрались на скромный ужин в гостинице. Рихтер отсутствовал — как раз 11-го у него был концерт в Париже. И Нейгаузу было, очевидно, грустновато на том юбилее. Но Андрей Золотов — от редакции газеты «Известия», с которой Нейгауз немало лет сотрудничал литературно-музыкально,— вручил ему памятную медаль в деревянном футляре с надписью: «За творческие успехи», а сама газета приготовила еще один подарок — телеграмму, содержавшую более 150 слов, первые из которых были: «Дорогой наш, нежно любимый, прекрасный Генрих Густавович! Мне грустно, что я не с Вами…», а последние — «Ваш Святослав Рихтер».