Не так, может быть, и важно количество слов в этой телеграмме,— а то, что они нашлись у Рихтера как раз тогда, когда были нужнее всего Нейгаузу.Не так, может быть, и важно количество слов в этой телеграмме,— а то, что они нашлись у Рихтера как раз тогда, когда были нужнее всего Нейгаузу.
Можно было бы привести немало еще подробностей из ряда биографических совпадений — занимательных и знаменательных,— словно исподволь, из их раздельного существования, пролагавших музыкально-жизненные пунктиры к будущей встрече.
Оба были сыновьями музыкантов (отец Рихтера, как мы помним, окончил Венскую консерваторию, отец Нейгауза учился в Берлинской — правда, не окончил); оба учились не столько у педагогов, сколько у самой музыки и… у самих себя; у Нейгауза смолоду понимающие люди находили задатки крупного дирижера, прошел он (даже более «систематичным» образом, чем в свое время Рихтер — учеба у П. Юона, ученика Танеева) и через искус композиторства («и этот сундук был закрыт, а ключ выброшен в море» — по его собственному выражению); в конечном итоге для обоих уделом жизни стал пианизм — как «выход из вероятья в правоту»; Вагнер (и Шопен — в фортепианной музыке) — личная любовь каждого, пронесенная с раннего отрочества до конца жизни…
И как — по законам музыкальной драматургии — начинают расходиться эти вводные контрапункты почти сразу же после слияния двух прежде независимых родственных тем: Нейгаузова исподволь, все бесповоротнее замедляется и затихает, уходя в педагогику и сопутствующие ей «околоконцертные» дела, у Рихтера — в обратном темповом и динамическом развитии — вся целиком, без остатка, поглощается концертированием. Первая, условно, обращена к анализу пережитого, вторая — воплощенный синтез. Диктуемые этим жизненные обстоятельства, конечно, ослабляют чисто человеческое, житейское общение (письма Рихтер писать не любит — да и не просто их писать, давая по сотне концертов за год), зато духовное только углубляется, чему подтверждения — на предыдущих страницах (далеко не все, разумеется).
Приближающаяся к завершению, эта глава не будет полна без имени еще одного Нейгауза — Станислава Генриховича. Станислав Нейгауз унаследовал обе отцовские профессии — был пианистом и педагогом. Вынужденная краткость упоминания о нем на этих страницах — для знавших и любивших его — пусть будет по возможности возмещена таким «субъективным» выражением: был любим немногими, но так, как любят немногих. Помимо музыкального дара он был наделен и любовью к прекрасному (литературе и живописи, природе), проницательным «здравым» умом, независимостью суждений и оценок и иными нейгаузовскими качествами — только выражавшимися внешне совсем не так, как у отца; скорее в этом плане они были схожи с Рихтером — тем самым отсутствием «ораторского начала».
Проще сказать: оба из породы молчальников, умевших, однако, сказать нужное в нужном случае. (Рисовавшая портрет Станислава Нейгауза Кэто Магалашвили задала ему вопрос: слушай, Стасик, почему ты все время молчишь? Потому что ты такой умный или потому что дурак? — На что он ответил: а это мы поймем по вашему портрету.) Он внешне мало походил на отца. Был, по воспоминаниям учеников (не учениц!), «невероятно красив», красота подчеркивалась рано поседевшей шевелюрой — густой, «гранитной», как у отца. Скорее, красотой он был в мать — Зинаиду Николаевну, первую жену Генриха Нейгауза и вторую жену Бориса Пастернака, в семье которого он воспитывался с четырехлетнего возраста.
Память событий, предшествовавших этой жизненной перемене,— в известных стихотворениях Пастернака, в частности, в двух балладах: «…Недвижный Днепр, ночной Подол» (о ней уже упоминалось), посвященной отцу Станислава, и «Льет дождь. На даче спят два сына» — его матери. Два сына второй баллады — Станислав Нейгауз и его старший брат Адриан — Адик, умерший от костного туберкулеза за две недели до окончания войны, восемнадцати лет.
Красота Нейгауза (Станислава) несла печать страдания и утонченности, но была в ней и мужественность — молчаливого прощения обид, не жалующегося, не ищущего сочувствий терпения. Такой же ощущалась и его игра, о которой из многого, что хотелось бы сказать и что было сказано другими, пусть здесь будет лишь следующая цитата из Нейгауза-старшего — единственная его печатная похвала сыну (неизвестно даже, читал ли ее последний), но многого стоящая: «Нынче все пианисты всех стран, молодые и среднего возраста (кроме Станислава Нейгауза, pardon — я люблю говорить правду), хуже всего исполняют Шопена». Близость с отцом (так нужная обоим) стала восстанавливаться где-то после возвращения из эвакуации,— вместе с возобновлением музыкальных занятий, сначала в училище, затем в консерватории, куда Станислав Нейгауз поступил в 1944 году в класс педагога В. Белова; на четвертом курсе Нейгауз-старший перевел его в свой класс.