Великие молчальники

В 1949 году Станислав должен был лететь на шопеновский конкурс в Варшаву, но не получил выездной визы; три года спустя, на парижском конкурсе имени Маргерит Лонг и Жака Тибо, потерпел неудачуВ 1949 году Станислав должен был лететь на шопеновский конкурс в Варшаву, но не получил выездной визы; три года спустя, на парижском конкурсе имени Маргерит Лонг и Жака Тибо, потерпел неудачу — не прошел на второй тур. В конце мая 1960-го, на памятной «полутайной» тризне по отчиму, он играл — в очередь, с Марией Юдиной и Рихтером; спустя четыре года умер отец, еще через два, в дни очередного конкурса имени Чайковского,— мать.

Нежно любимый им младший брат Леонид — сын Пастернака и Зинаиды Николаевны — скончался в 1976 году внезапно, от разрыва сердца. 18 января 1980 года — дата последнего концерта Станислава Нейгауза в Большом зале консерватории, за неделю до ухода. Расстановка действующих лиц, лет и событий, составивших его жизнь, могла бы стать основой музыкально-драматической повести, романа XX века — в духе «Будденброков», «Семьи Тибо» или «Доктора Живаго».

Она и была таким романом — только никем не записанным. В этом романе свое непреложное место заняло бы и имя Рихтера — еще одного сына Генриха Нейгауза, «прибившегося» к нему волею судьбы вскоре после завязки и разрешения тех коллизий, которые вошли в самое начало жизни его кровного, родного сына (и оставались в ней до конца). Два ней-гаузовских сына, кровный и духовный, младший и старший, со столь различной артистической и жизненной судьбой, Станислав и Святослав — как они относились друг к другу?

Об этом лучше всего послушать бы их самих — обоих великих молчальников, всю жизнь выражавших — и скрывавших одновременно — все самое сокровенное посредством клавиш, и почти никогда — на бумаге.

Пока мы молоды, чисты сердцем, полны неясных желаний и надежд, наивной веры во все самое лучшее, доброе, нас привлекает в искусстве чувственная страстность, беспредметная мечтательность, внешняя красивость, блеск, темперамент; потом мы испытываем горечь разочарований, каждого из нас нет-нет да ударит жизнь «грубою веревкою кнута», мы начинаем понимать трагичность жизни, иногда чувствуем дыхание смерти, мы становимся мудрее, и нас тянет к ровному, глубокому и чистому свету внутренней красоты, и с этим, а также с благодарностью к людям, которые дают нам это, мы не можем расстаться уже до конца своих дней.

Эти люди — наши самые близкие и верные друзья, и к таким «друзьям на всю жизнь» наряду с Бахом, Толстым, Пушкиным, Бетховеном, Шекспиром и многими другими я и причисляю Рихтера.

Это — отрывок из заметки, написанной для стенгазеты фортепианного факультета Московской консерватории, единственного, кажется, печатного органа, где имя Станислава Нейгауза встречалось в качестве автора прижизненных публикаций.
Рихтер, никогда ни о ком и нигде не писавший (не считая уже известного нам прокофьевского эссе), не оставил нам никаких «публичных» свидетельств своего отношения к «названному» — хотя вслух никогда и никем так не названному — брату. Как и к другим людям, которые были допущены в пределы его «ближнего круга». Известно, что, находясь во Франции, он нашел там врачей, сделавших Нейгаузу-младшему успешную операцию на руке. А в случавшиеся в его собственной жизни периоды, когда, вследствие запредельных душевных и физических нагрузок, «сама бездна заглядывала в него» (по Ницше: «не следует слишком долго глядеть в бездну, не то бездна заглянет в тебя»), Станислав Ней-гауз бывал, по словам Н. Дорлиак, единственным человеком, с которым Рихтер виделся после концертов.

 

Статьи

<