Масштаб рихтеровского искусства

Есть и более тонкие, требовательные знатоки, которые объяснят вам, что пианиста N надо слушать только в шумановском или листовском репертуаре, а Брамс или Скрябин — это «не его» авторы.Есть и более тонкие, требовательные знатоки, которые объяснят вам, что пианиста N надо слушать только в шумановском или листовском репертуаре, а Брамс или Скрябин — это «не его» авторы. У Рихтера, с первых его выступлений, подобных проблем словно бы и не существовало: его слушали, «затаив дыхание», как говорит Г. Коган, и в «сверхпопулярной» «Патетической», и в Первом концерте Чайковского, и в полузабытой до-мажорной сонате Шуберта, и в венской классике, и в музыке современников.

С каждым новым сезоном обнаруживалось, что для него практически не существует недоступных областей репертуара, что ему в музыке подвластно все, и при этом, вновь вспоминая слова критика, он в итоге не просто убеждал публику (в том числе и «несогласных» и «предубежденных»), а покорял ее — как бы вовсе и не стремясь к этому. Даже самые многоопытные знатоки, профессионалы затруднялись в определении масштаба вновь открывшегося дарования. У того же Г. Когана, в одной из его статей на темы исполнительского искусства, можно найти строчки, проливающие свет на конкретную природу таких затруднений.

Одинаковое качество передачи произведений любого стиля, любого идейно-эмоционального содержания присуще только плохим исполнителям. Настоящий художник — всегда индивидуальность, то есть нечто определенное, явственно очерченное, чего-то «не вмещающее».

Что прикажете делать с этим, с виду безупречным, критико-методологическим положением при рассмотрении рихтеровского пианизма даже только первого десятилетия, если тут же другой авторитет — Д. Рабинович — свидетельствует:
Критика едва успевает после очередного рихтеровского сезона объявить пианиста «рахманиновцем», как в каких-то последующих — он предстает перед нами в обличий «бахианца», «шубертианца» и «листианца» (одновременно!), «прирожденного интерпретатора» Скрябина или французских импрессионистов…

Не объявишь же Рихтера «плохим исполнителем» или «ненастоящим художником». Что ж, тогда остается поискать, чего же он «не вмещает». Ах да, Шопен!..— «шопенистом» Рихтера действительно никогда не объявляли. Но даже если принять, что правы критики и Шопен в самом деле не «в стиле» и не «в сфере» пианиста — меняет ли это что-то в оценке масштаба его искусства? Все равно выходит нечто беспрецедентное, не вмещающееся в привычные «загоны» критической мысли и, может быть, лишь немногими до конца осознанное и оцененное по настоящий день.

Коснувшись вопроса о масштабе рихтеровского искусства, приведу один из самых «негативных» отзывов на него, принадлежащий крупнейшему немецкому критику и историку мирового исполнительского искусства, Иоахиму Кайзеру: Рихтер — пианист, лишенный индивидуальности.

В дальнейшем нам придется еще вернуться к этой оценке, но уже сейчас можно сказать, что выраженная в ней мысль — при всей ее «суммарной» негативности — представляется весьма и весьма «неповерхностной» и, конечно, неординарной. Не комментируя и тем более не пытаясь опровергать это утверждение, я предлагаю лишь сопоставить его с цитатой из Г. Когана: «…индивидуальность, то есть нечто определенное… чего-то «не вмещающее»… И еще: «Играющий Рихтер — это сама музыка».— Эти слова очень скоро будут произнесены другими критиками. Пытался ли кто-нибудь очертить индивидуальность музыки? Или определить — чего она не вмещает?

Возвращаясь мыслью к тем годам, вновь и вновь задаешь себе один вопрос: как же все-таки произошло превращение безвестного концертмейстера, пусть исключительно одаренного, но, как мы помним, и не помышлявшего о концертной карьере, в концертанта мирового уровня? В чем скрытый механизм этой метаморфозы? Скрытый уже потому, что перед публикой с первых своих концертов Рихтер предстал словно во всеоружии, в блеске и полноте таланта, со всем комплексом тех качеств, о которых, по словам Д. Рабиновича, должен мечтать в наши дни любой концертирующий пианист.

Во всем этом ощутим элемент русской сказки (немецкой, впрочем, тоже): богатырь, до тридцати лет сидевший сиднем в своей избе на лавке или на печи, вдруг покидает ее — и отправляется совершать подвиги. Поначалу на его пути попадаются разные (в масштабе будущего — не слишком значительные) препятствия, но с помощью доброго волшебника (или волшебницы) они преодолеваются… и вот уже — мир покорен и восхищен… Сказка, миф, впрочем, не содержат сюжетной предосновы, тем более не пытаются объяснить происшедшее.

А потому, даже в плане узкоспециальном, в плане пианистического генезиса: от кого «произошел» Рихтер-пианист, чьей он школы, каких корней? — нет ответа. Здесь необозримое пространство для разного рода догадок, толкований, сопряжений всевозможных «вечных» истин — из тех, что вечно друг друга отрицают, но существовать друг без друга не могут. И — внешне — переплетение биографических фактов, образующих общую канву рихтеровского восхождения к вершинам искусства…

Постараемся же разглядеть за ними, говоря словами Блока, «сокрытый двигатель» этого восхождения — на отрезке, когда известность и признание имени Рихтер среди соотечественников переросли в мировую славу.

 

Статьи

<