Никого не удивила в тогдашней — нынешней — извечной России и сама эта поездка (ну, поехал, играл — в Чите, Тынде, Медвежьегорске, в этих… Чегдомыне, Кульдуре, Тайшете; сыграл — уехал. Что изменилось? — Разумеется, ничего.Андрей Золотов, многие десятилетия занимавшийся рихтеровской темой, начал свою статью о нем в 1961 году, после возвращения артиста из Америки, словами: «Мы как-то привыкли, что есть Святослав Рихтер».
Точно теми же словами заканчивается его статья, посвященная поездке Рихтера с концертами по городам «всея Руси» — от Новгорода до Хабаровска — в 1986-м!
Никого не удивила в тогдашней — нынешней — извечной России и сама эта поездка (ну, поехал, играл — в Чите, Тынде, Медвежьегорске, в этих… Чегдомыне, Кульдуре, Тайшете; сыграл — уехал. Что изменилось? — Разумеется, ничего. Как и сто без малого лет назад, после поездки 30-летнего Чехова на остров Сахалин), и «Декабрьские вечера», и то, что в том самом промежутке, где-то между седьмым и восьмым десятком, им были выучены и сыграны десятки новых (вдобавок ко многим сотням уже имеющихся) произведений, от Генделя до Гершвина,— все это тоже воспринималось (если «воспринималось» вообще) как нечто абсолютно естественное — Рихтер есть Рихтер.
Предельность нормы — вот, обобщенно, результат усилия Рихтера во времени, вычитываемый из светлановского сравнения. Результат, достигнутый почти сразу, словно и вовсе без усилия, а если быть более точным, то лежавший уже в основе этого усилия. Норма была задана им самим, и ничего удивительного не было и нет в том, что к Рихтеру «привыкли». Действительно, его усилие во времени, по крайней мере с середины 50-х годов, начала его «годов странствий» по миру, было этому миру открыто — во всяком случае, со стороны внешней: много ездил, много играл. В его концертной биографии не бывало длительных — по нескольку лет — перерывов, как у Горовица, он не уходил, подобно Гульду, от слишком яркого света эстрады, от чересчур громких оваций
переполненных залов в тишину и уют звукозаписывающих студий, чтобы обрести там столь необходимое «ходящему перед людьми» душевное одиночество. Его одиночество всегда было с ним — и там, в его космосе, и наедине с залом, будь то переполненный, до «безразмерных» объемов увеличивавшийся на его концерте зал какой-нибудь из музыкальных столиц мира (в летние месяцы, случалось, даже окна отворявший,— и число слушавших его за окнами было больше тех, кто уместился в зале) или исполненный благоговейной тишины и сосредоточенности зал провинциального немецкого городка, Бохума или Кройта, или, наконец, клуб — полусельского, а то и полубарачного типа — в том самом Богом и музыкой забытом Новом Ургале или Чегдомыне.
Но в это одиночество никто не был вхож, его общение с миром выражалось исключительно музыкальным образом и, как уже говорилось, не по причине «олимпийства», высокомерия, равнодушия к земному и мирскому: просто он был от природы «молчун» и «однодум», ничем особым, кроме музыкального дара и почти столь же поразительной «трудоспособности», среди других «природных» молчунов и однодумов не выделявшийся.
Глубоко скрытая совестливость подобных натур, нередко доходящая до крайней застенчивости (что было, несомненно, и у Рихтера), слишком легко принимается посторонними за высокомерие, надменность; между тем обладатели этих свойств немало страдают от них и в обычной жизни, что же говорить, если эта жизнь проходит на виду у мира, и этот мир жаждет знать, что думает великий артист по всевозможным вопросам, на которые у самого мира, как правило, ответы уже заготовлены: важен факт — вот мы у Рихтера (или другого великого имярек), спросили, а он нам ответил… Рихтер не отвечал — высокомерный, неприступный, загадочный — «привычный» Рихтер.
Интеллигентный, вежливый, деликатный Рихтер, остававшийся всегда самим собой, в своем времени и над ним, алмаз человеческой и музыкальной природы — «дар этому веку», по словам В. Ф. Асмуса, «которого этот век, может быть, и не заслужил».
Сочетание рихтеровской «привычности» с публичной его необщительностью — конечно, не главная трудность для пишущего. В конце концов, есть другие источники — те же Светланов, Ростропович, Кондрашин, Фишер-Дискау Башмет, Покровский… имен не счесть, и какие имена!
Но стоит лишь чуть углубиться в эти источники, и они же мгновенно возвращают тебя обратно — к музыке, туда, где сам Рихтер о себе только и рассказывает, где о нем рассказывают — Бах, Шуберт, Шопен, Рахманинов, Дебюсси… Если Светланов пишет: «…мои слова бессильны передать мое отношение к искусству великого музыканта, которого я имел несравнимое счастье слушать в концертах и выступать с ним в творческом ансамбле», то неизбежен вопрос: что же это за ансамбли? Светланов с Рихтером сыграли всего шесть концертов (Девятый Моцарта, Второй Шопена, Второй Бартока, Пятый Прокофьева, концерт Ре-мажор Бриттена и «Прометея» Скрябина), но эти концерты! каждый — жемчужина; а вместе… Пусть нынешний читатель (слушатель) попробует представить себе волнение филофонистов всего мира, появись альбом с записью этих произведений в те годы (конец 60-х — начало 70-х), когда они были исполнены.
Вы еще не успели оценить настоящий китайский улун? Сделайте заказ чая на нашем сайте.
Ростропович с Рихтером сыграли более десятка сонат, Фишер-Дискау исполнит с ним более полусотни песен; десятки же названий в ансамблевом разделе рихтеровского репертуара — с участием Кагана, Башмета и Гутман… Каждый из названных ансамблей, родившихся за годы рихтеровских усилий, был тоже «подарком веку», подарком всем векам от этого века. И о каждом из них нужно писать не статью, не главу в книге, а монографию.