И были в нем увитые растениями беседки, фонтаны, «Амуров лужок», где среди роз высилась статуя юного бога Любви; большой остров на запруженной плотиной реке, соединенные мостиками мелкие островки и каскады. И повсюду цветы, многое множество разных цветов. На возвышенности за домом посадили фруктовый сад, построили оранжерею и флигеля для домашних мастеров-столяров, маляров, портных, устроили конский завод, так как Иван Николаевич желал жить «по старинному обычаю, в полном довольстве».
По ту сторону Десны тянулись тучные пойменные луга. А за ними, на 20 верст до Ельни, на 100 до Смоленска, летом — густолиственные под ясным небом, по зимам — убеленные снегом густые леса. И память об окружавшей детство Глинки прекрасной природе и старинном русском жизненном укладе навсегда озарила музыкальную душу композитора и претворилась в его творчестве.
Жизнь в новом доме тоже пошла «по-старинному». Шумные праздники с духовой музыкой и танцами длились неделями, и гости с них разъезжались в двадцати пяти повозках. В будние дни своим чередом шли уроки француженки Розы Ивановны и рисование ушей и носов под руководством нанятого отцом архитектора. Приезжал еще «приятного нрава» старичок, дальний родственник. Мальчику он любил рассказывать «о дальних краях, о диких людях… произведениях тропических стран». Заметив интерес, с каким тот его слушал, он подарил ему издание «История о странствованиях вообще по всем краям земного круга сочинения господина Прево…» в 12-ти томах, напечатанное еще в екатерининские времена в типографии Н. И. Новикова в Москве. Читать Глинка научился очень рано и взялся за книги «с рвением». Впоследствии он полагал, что именно описания тех «прелестных мест» пробудили в нем любовь к географии и путешествиям. А музыкальное чувство, сначала остававшееся «неразвитым», проснулось позже.
Музыка в усадьбе сопровождала, главным образом, танцы на балах по торжественным случаям. Звучала она и во время ужинов, когда флейты, кларнеты, фаготы, валторны играли «грустно-нежные» русские песни, переложенные для октета духовых инструментов. Как думал сам Глинка, сильное впечатление от музыки, «слышанной в ребячестве», стало «первой причиной», определившей преимущественно русский характер его сочинений.
Кроме того, после разъезда гостей с шумных праздников, шмаковские музыканты — крепостной оркестр дяди Афанасия Андреевича — часто оставались в усадьбе еще на несколько дней. Тогда в зале по вечерам, при свечах, играли они для домашних разные пьесы. Исполнили однажды и квартет с кларнетом Б.Г. Крузеля. Музыка забытого ныне шведского композитора погрузила мальчика в «томительно сладкое состояние», озарила душу его восхищением, решившим всю
его будущность. Предчувствие этого звучит уже в ответе учителю о причине рассеянности на уроке рисования: «Что же делать — музыка — душа моя». «С тех пор я страстно полюбил музыку», — заметил Глинка позднее в «Записках».
Шмаковский оркестр становится для него самой большой радостью. К неудовольствию Ивана Николаевича, участию в танцах и беседах с гостями мальчик предпочитал теперь игру на скрипке (разумеется, по силам, незатейливую — «посредством тоники и доминанты»). Музыкальное образование его началось после приглашения в дом из Петербурга гувернантки-учительницы Варвары Федоровны Кламмер. Дети подрастали (в 1815 году их в семье было уже шестеро). Как полагалось, их обучали французскому и немецкому языкам, география и — музыке.
Под руководством строгой смолянки мальчик делал быстрые успехи и сравнительно скоро стал «довольно порядочно» играть на фортепиано (игрой на скрипке занимался с ним музыкант из того же оркестра и, по мнению Глинки, менее удачно). Судя по «Запискам» композитора, основной задачей педагога, в соответствии с методикой преподавания в те времена, было развитие пальцевой беглости, мелкой техники: следовало научить мягкой, бисерной игре, без «эффектов» и резких тембровых сопоставлений. Подобный стиль фортепианной игры навсегда остался для Глинки идеалом, заставившим его предпочитать искусство Дж.Фильда звуковым и техническим новшествам в игре Ф. Листа (которая напоминала композитору «рубку котлет»). Человек «тихого и кроткого нрава», Глинка вообще плохо переносил громкие и резкие звуки. Игра его самого отличалась певучестью звука («У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки…», — вспоминала через много лет А.П. Керн.) А о свободном владении инструментом — основы этого были заложены именно в детстве — говорят технически трудные, блестящие фортепианные сочинения Глинки 1830-х годов.
Характерный для эпохи педагогический репертуар не представлял собой подлинной художественной ценности, ограничиваясь легковесными сочинениями третьестепенных салонных авторов (Штейбельт, Гировец). В нем не было сонат Гайдна и Моцарта или хотя бы творившего тогда Клементи; к тому же из печати давно уже вышли и нетрудные 19-я и 20-я сонаты Бетховена. По-видимому, эти сочинения относили к концертному репертуару, а учить полагалось по образцам более удобным для педагогических целей, не заботясь о художественной ценности музыкального материала. Интересно, что в круг неизменных требований входило чтение с листа.
Все же оркестр привлекал мальчика больше всего, благо слушать его он мог беспрестанно. Однако занимали теперь его внимание не одни только переложения русских песен, а, главным образом, нетрудные для исполнения оперные увертюры известных в то время (и тоже не первоклассных) композиторов Э. Н. Мегюля («Двое слепых из Толедо»), Р. Крейцера («Лодоиска»), Ф. А. Буальдье ( «Моя тетушка Аврора»). Их благозвучная, неглубокая по содержанию музыка подготовила, тем не менее, Глинку к позднейшему открытию для самого себя симфоний Гайдна и Моцарта, симфоний и увертюр Бетховена, сочинений Керубини. Особенно приятные увертюры мальчик играл на фортепиано сам. Тогда-то, вероятно, и возникла его прочная любовь к сочинениям Мегюля, привлекавшим его классическим благородством мелодики и поэтической ясностью гармонического стиля.
Как можно представить себе по «Запискам» Глинки, занятия его музыкой и «предметами» с В.Ф. Кламмер длились не менее двух лет. Прервал их отъезд в Петербург.
Продолжить образование 13-летнего мальчика следовало в столице, и решено было поместить его «в новооткрытый Благородный пансион при Главном педагогическом институте», преобразованный в 1819 году в Санкт-Петербургский университет. Но сейчас только что наступил год 1818-й.
Сверкающим январским утром к крыльцу усадьбы подали удобный и теплый возок. В нем разместились закутанные в шубы и шали Евгения Андреевна, гувернантка, старшая из сестер Глинки Пелагея и он сам.
«С Богом!» Лошади рванули, заскрипели полозья. Возле церкви остановились. Путешественники перекрестились. Возок снова тронулся.
В тот день кончилось детство будущего композитора, описанное им самим в трех первых периодах его «Записок».

Обратите внимание, что заказать цветы вы можете на сайте www.zakaz-buketa.ru. Отличный выбор, вы не разочаруетесь!