В нашей семье постоянно обсуждали революцию 1905 года… рассказы о ней глубоко затронули мое воображение. Став постарше, я много читал о том, как это все происходило.
Шостакович — Волкову в Свидетельстве

Николай II, ставший императором России в 1894 году, оказался заложником социальных и политических сил, которые не мог контролировать: он унаследовал революцию. Об этом наследии с удивительной выразительностью сказал Лев Троцкий. В один краткий абзац он уместил описание пяти десятилетий, на протяжении которых Россия стремительно мчалась к освобождению:Политическое развитие России с середины прошлого столетия измерялось десятилетиями. Шестидесятые годы — после Крымской кампании — были эпохой просветительства, нашим коротким восемнадцатым столетием. В следующее десятилетие интеллигенция попыталась уже сделать практические выводы из идей просветительства: она начала с хождения в народ с революционной пропагандой и закончила терроризмом. Семидесятые годы вошли в историю как годы «Народной воли» по преимуществу Лучшие элементы поколения сгорели в огне динамитной борьбы. Враг удержал все свои позиции. Наступило десятилетие упадка, разочарования, пессимизма, религиозных и моральных исканий — восьмидесятые годы. Под покровом реакции шла, однако, глухая работа сил капитализма. Девяностые годы приносят с собою рабочие стачки и марксистские идеи. Новый подъем достигает своей кульминации в первом десятилетии нового века: это 1905 год.
1905 год, предшествовавший рождению композитора, начался зловеще — с кровавой бойни, положившей конец любым надеждам на мирное решение проблем Российской империи.
9 января по старому стилю — в Кровавое воскресенье, как стали называть этот день,— произошло первое и самое драматичное из многих столкновений между народом и самодержавием, которые с невиданным размахом бушевали весь год и завершились восстанием в Москве, подавленным не менее жестоко.
В этот день священник отец Гапон (к которому прислушивались как простые люди, так и власти) повел шествие рабочих и их семей по улицам Санкт-Петербурга к Зимнему дворцу, чтобы подать петицию царю. Петиция, составленная в уважительном, но твердом тоне, требовала улучшения условий труда и проведения правительственной реформы. Однако Николая II в тот день во дворце не было. Уехав, он оставил полиции и воинским частям приказ со всей твердостью пресекать любые выпады против закона и порядка — и по всему Санкт-Петербургу положение вышло из-под контроля.
Главные столкновения развернулись на Дворцовой площади. Там произошла настоящая катастрофа. Борис Пастернак, всем сердцем поэта чувствуя дух событий, повествует о них и о том, что им предшествовало, в галерее ярких отрывочных образов, которые запечатлеваются в душе, подобно мелькающим кадрам в фильме Эйзенштейна:
Петербургская ночь. Воздух пучится черною льдиной От иглистых шагов. Никому не чинится препон. Кто в пальто, кто в тулупе. Луна холодеет полтиной. Это в Нарвском отделе. Толпа раздается: Гапон.
В зале гул.
Духота.
Тысяч пять сосчитали деревья.
Сеясь с улицы в сени,
По лестнице лепится снег.
Здесь родильный приют,
И в некрашеном сводчатом чреве
Бьется об стены комнат
Комком неприкрашенным
Век.
Пресловутый рассвет.
Облака в куманике и клюкве.
Слышен скрип галерей,
И клубится дыханье помой.
Выбегают, идут
С галерей к воротам,
Под хоругви,
От ворот — на мороз,
На простор,
Подожженный зимой.
Восемь громких валов
И девятый,
Как даль, величавый.
Шапки смыты с голов.
Спаси, Господи, люди твоя.
Слева —мост и канава,
Направо — погост и застава,
Сзади—лес,
Впереди —
Передаточная колея.
На Каменноостровском. Панели стоят на ходулях. Смотрят с тумб и киосков. За шествием плещется хвост Разорвавших затвор Перекрестков И льющихся улиц. Демонстранты у парка. Выходят на Троицкий мост.
Восемь залпов с Невы и девятый, усталый, как слава. Это —
(Слева и справа
Несутся уже на рысях)
Это —
(Дали орут:
Мы сочтемся еще за расправу)
Это рвутся
Суставы
Династии данных
Присяг.
Тротуары в бегущих. Смеркается. Дню не подняться. Перекату пальбы Отвечают Пальбой с баррикад»
В Одиннадцатой симфонии Шостаковича (написанной более чем через полвека после кровавой расправы) трагедия не менее живо воплощена в звуке. Заснеженная пустота Дворцовой площади — сцена, на которой произойдет трагедия; переплетение звуков военных фанфар и песен рабочих создает атмосферу напряженного ожидания. И вот уже накатываются пастернаковские «восемь громких валов, и девятый, как даль, величавый»: приближается толпа решительно настроенных людей, молящих царя, которому всё еще готовы верить.
Гой ты, царь наш, батюшка! Оглянись вокруг, Нет житья, нет моченьки Нам от царских слуг.
Мольба, обращенная к царю, звучит все более настойчиво и гневно: на пути ко дворцу в людей уже стреляли, но их не заставить повернуть назад. Они остановились перед царскими войсками, и Дворцовая площадь застыла в гнетущем напряжении. Раздается залп, и толпа бежит, теряя упавших. Сквозь волны смятения мы слышим крики и стоны отчаяния,— это военщина утверждает свою безжалостную власть посреди дыма и грохота.
Внезапно снова наступает тишина, но теперь это тишина оцепенения и ужаса, с которыми мы воспринимаем случившееся. Совершенно страшное, ничем не искупимое преступление против русского народа.
В продолжение документального рассказа о событиях 1905 года в симфонии Шостаковича звучит революционный похоронный гимн Вы жертвою пали в борьбе роковой, который Ленин и его товарищи пели в изгнании в Цюрихе, услышав о Кровавом воскресенье. Вот как об этом рассказывает Н. К Крупская:
Весть о событиях 9 января долетела до Женевы на следующее утро. Мы с Владимиром Ильичом шли в библиотеку и по дороге встретили шедших к нам Луначарских. Запомнилась фигура жены Луначарского, Анны Александровны, которая не могла говорить от волнения и лишь беспомощно махала муфтой. Мы пошли туда, куда инстинктивно потянулись все большевики, до которых долетела весть о питерских событиях,— в эмигрантскую столовку Лепешинских. Хотелось быть вместе. Собравшиеся почти не говорили между собой, слишком все были взволнованы. Запели «Вы жертвою пали…», лица были сосредоточенны. Всех охватило сознание, что революция уже началась, что порваны путы веры в царя, что теперь совсем уже близко то время, когда «падет произвол и восстанет народ, великий, могучий, свободный…».
От искры Кровавого воскресенья возгорелось бурное пламя. Россия вела войну с Японией — войну царя, а не народа, не пробуждавшую в людях особых патриотических чувств. Недовольство солдат и матросов катастрофическими поражениями на фронте раздувало пожар социальных волнений в тылу, особенно в городах. Огромные массы рабочих не желали больше терпеть — и пробуждались к политической активности через Советы рабочих депутатов. После сокрушительного разгрома в мае, в морском сражении при Цусиме, простые русские матросы больше не хотели воевать. На флоте начались мятежи, среди которых наиболее крупным было восстание на броненосце «Потемкин», где вся команда взбунтовалась против офицеров и беспрепятственно ушла в море, несмотря на личный приказ царя другим боевым кораблям остановить мятежный броненосец. Война с Японией завершилась в сентябре подписанием Портсмутского мирного договора. К октябрю страна была полностью парализована забастовками-никогда еще не существовало такого крепкого единства между рабочими, революционерами и молодыми интеллигентами. Их делу живо сочувствовала либеральная интеллигенция, к которой принадлежала и семья Шостаковичей, склонявшаяся, по словам композитора, к народничеству. Царь был вынужден срочно вызвать к себе даровитого министра Витте, возведенного после подписания Портсмутского мира в графское достоинство, чтобы обсудить с ним шаги, необходимые для спасения своей пошатнувшейся власти. В письме к матери он так рассказывал о выборе, предложенном Витте: либо назначить энергичного военачальника и попытаться подавить мятежи всеми силами, имеющимися в нашем распоряжении. Это даст нам передышку на несколько месяцев, после чего снова придется применить силу Но это значит — пролить реки крови и в конце концов вернуться к нынешнему положению…либо даровать населению гражданские права — свободу слова, печати, собраний, союзов и неприкосновенность личности,— а также обязательство представлять все законодательные предложения на рассмотрение Государственной думы, что фактически означает конституцию. Витте решительно отстаивал этот курс, говоря, что хотя он и заключает в себе некоторый риск, но в настоящий момент является единственно возможным.Царь был вынужден принять «ужасное решение» и 17 октября (по старому стилю) подписал документ, известный как «Октябрьский манифест», в котором, в принципе, согласился на передачу власти народу России. Документ гласил:
На обязанность Правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:
1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.
2. …Привлечь теперь же к участию в Государственной думе … те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав…
3. Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы… Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиною, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле.
Таким образом, как писал Троцкий, «революцией одержана была первая победа, неполная, но многообещающая». Троцкий прибыл в Санкт-Петербург, когда октябрьская стачка была в самом разгаре, чтобы принять участие в работе Санкт-Петербургского Совета рабочих депутатов, первое заседание которого состоялось за четыре дня до появления императорского манифеста. Он писал:
На другой день после опубликования манифеста перед Петербургским университетом стояли многие десятки тысяч, не остывшие от борьбы и опьяненные восторгом первой победы. Я кричал им с балкона, что полупобеда ненадежна, что враг непримирим, что впереди западня, я рвал царский манифест и пускал его клочья по ветру. Но такого рода политические предупреждения оставляют только легкие царапины в сознании массы. Ей нужна школа больших событий.
Размах социальных волнений шел на убыль, и теперь восстановление царской власти было лишь делом времени,— в основном благодаря армии и полиции, которые покончили с последней отчаянной вспышкой революции 1905 года — декабрьским восстанием рабочих в Москве, подавленным с небывалой жестокостью. Весь цивилизованный мир был потрясен массовыми казнями и репрессиями против восставших. Тетя Шостаковича по матери Надежда была в то время в Москве и ухаживала за ранены ми. Позже, в 1917 году, она рассказывала одиннадцати летнему племяннику о героизме московских революционеров.
Они строили неуклюжие баррикады и защищались револьверами от пулеметов, установленных на церковных колокольнях…
Пленных расстреливали без суда; дома и фабрики уничтожали артиллерийским огнем, с поверженным в ужас населением обращались, как с побежденным врагом. Не удовлетворившись военной победой, правительство отправило карательную экспедицию в Московскую губернию. Приказ верховной власти: «Пленных не брать; действовать без пощады» — выполнялся в точности.
В том же месяце — 3 декабря (по старому стилю) — руководители Петербургского Совета были арестованы и брошены в тюрьму. Троцкого и его товарищей отправили вначале в тюрьму «Кресты», затем в Петропавловскую крепость и наконец в Дом предварительного заключения. Суд над ними состоялся в Санкт-Петербурге в сентябре 1906 года, в тот месяц, когда родился Дмитрий. Приговор: лишение всех гражданских прав и ссылка на поселение в Сибирь. (Троцкому, правда, по дороге удалось бежать.)
То было странное, противоречивое время. Несмотря на жестокие меры по насаждению закона и порядка, принятые не знавшим жалости новым царским министром Столыпиным, и глубокую скорбь осиротевших семей, все же, благодаря первой Думе, «политическая жизнь в стране оживилась». «Силы революции и контрреволюции все еще находились в равновесии»,— писал Троцкий. После первой попытки взять власть русский народ многому научился, тогда как Николай, похоже, не научился ничему (он распу-
стил первую Думу через 73 дня ее работы). Эта «генеральная репетиция» будущей победоносной революции 1917 года явилась хорошим уроком для его противников.
Прежде всего, они поняли, что ничего нельзя добиться без поддержки армии (на которую царь все еще мог рассчитывать), и в этом отношении война 1914 года сыграла им на руку. Однако получить поддержку огромного крестьянского населения России революционерам все еще было непросто: Столыпин ловко привлек крестьян на сторону царя, начав распродавать им государственные земли. Эту политику революционеры рассматривали как серьезную угрозу своему делу, которое теперь в значительной степени зависело от городских фабричных рабочих. Но в 19Н году Столыпин погиб от пули убийцы — и в обстановке все возрастающих слабости и продажности властей революционное движение (и в России, и за ее пределами) получило новый толчок.
Жизнь родителей Шостаковича текла своим чередом, и, как и в других столичных семьях, очень важную роль в этой жизни играла музыка. Римский-Корсаков, ставший в среде революционного студенчества чем-то вроде культовой фигуры после постановки в марте 1905 года его оперы «Кащей Бессмертный», был смещен с поста ректора консерватории. В декабре его сменил Глазунов, принявший назначение лишь с условием, что Римский-Корсаков будет восстановлен в профессорской должности. Блестящий ученик Корсакова, Игорь Стравинский, вскоре закончил свою Первую симфонию и посвятил ее учителю. Другой молодой смутьян, Сергей Прокофьев в это время учился в консерватории, причем терпеть не мог заниматься гармонией.
Между Санкт-Петербургом и Западом (особенно Парижем) шел активный культурный взаимообмен, и молодому гениальному антрепренеру Сергею Дягилеву пришло в голову провести в Париже Фестиваль русской музыки. (Дягилев был уже известен своими взглядами на «искусство для искусства», которые активно пропагандировал в журнале «Мир искусства», основанном им вместе с Александром Бенуа.) В самом Петербурге можно было услышать музыку европейских авангардистов — Регера, Малера, Рихарда Штрауса, Шенберга, Дебюсси, Равеля. Среди примечательных зарубежных премьер 1905 года были «Песни об умерших детях» Малера в Вене, «Море» Дебюсси в Париже и «Саломея» Штрауса в Дрездене. Услышав в 1907 году в Париже «Пеллеаса и Мелизанду» (1902) Дебюсси, великий старейшина русской музыки Римский-Корсаков заявил, что «не хотел бы больше связываться с этой музыкой, разве что, по несчастью, она мне все-таки понравится». И любопытно, что из всех европейских композиторов именно Дебюсси был единственным, чья музыка оставалась совершенно чуждой Шостаковичу. На его творчество этот французский импрессионист не оказал ни малейшего влияния — по причинам, которые вскоре станут очевидными. Примерно по тем же причинам и музыка Скрябина — очень популярного русского композитора — также была отвергнута новаторами послереволюционной эпохи. Но мы пока говорим о тех временах, когда музыке еще дозволялось идти своим путем, не зависимым от политики. А Дмитрий Шостакович стал зрелым композитором уже в другой обстановке.