Документ эпохи

Документ эпохиНаше двадцатое столетие оказалось более жестоким, чем все предыдущие, и его ужасы не ограничились первыми пятьюдесятью годами.
Александр Солженицын.

Имеющий уши да услышит в музыке Дмитрия Дмитриевича Шостаковича правдивое и достоверное отражение его жизни и времени. Да, ноты — не слова, но для Шостаковича музыка — это рассказ о пережитом: в его произведениях богатое событиями время представлено с тем реализмом и резкостью, что так характерны для века кино и фотографии. И одновременно композитор не был просто репортером от музыки: он получил музыкальное воспитание в надежных традициях старых мастеров, и в его плоть и кровь навсегда вошли те непреходящие ценности, которые после он сам стремился выразить в звуках.
По словам одного современника, «философская сила произведений Шостаковича огромна, и кто знает, возможно в будущем наши потомки смогут, слушая их, постичь дух нашего времени более глубоко, чем благодаря десяткам увесистых томов». Познавая личность композитора из его музыки, полной нервного напряжения, юмора и трагической силы, мы чувствуем в ней жесткий, героический и все же глубоко личный и трепетный ответ на вызов трудного и опасного времени и сочувствие человечеству, бьющее через край, но никоим образом не сентиментальное.
Нет страны, которая в двадцатом веке пострадала бы больше, чем Россия, и, принадлежа к этому «великому и трагическому народу» (как называл русских Е Дж. Уэллс), Шостакович формировался как личность в годы войны и глубоких социальных потрясений. Поэтому совершенно неудивительно, что одним из его первых опытов в композиции стала большая пьеса Солдат. «Здесь солдат стреляет»,— написал десятилетний Дмитрий в партитуре, содержавшей «массу иллюстративного материала и словесных пояснений».
В 1917-м, революционном, году он сочинил Траурный марш памяти жертв революции, навеянный массовой демонстрацией памяти павших в Петрограде, в которой участвовали юный музыкант и его семья. В том же году Шостакович испытал глубокое потрясение, позднее нашедшее отражение в его музыке: во время подавления массовых беспорядков казак убил мальчика,— кажется, всего лишь за кражу яблока. Этот случай воссоздан им в одном из пассажей во Второй симфонии: слушателю тоже приходится пережить всю жестокость этой короткой сцены. «Я не забыл этого мальчика. И никогда не забуду»,— говорил позже Шостакович своему юному другу Соломону Волкову.
От родителей и из газет Шостакович знал о расстреле мирной демонстрации царскими войсками на Дворцовой площади в январе 1905 года,— событии, которое принято считать началом пути России к революции и свержению самодержавия. В Одиннадцатой симфонии (1957 год) Шостакович рассказывает о своем потрясении от этого события так живо, как если бы оно все еще стояло перед его глазами. А в первой части этой симфонии, где звучат задушевные песни политзаключенных, воистину выражен дух угнетенной рабочей России, тревожно взывающей к нам из бездны. (Подобно Диккенсу или Достоевскому Шостакович обладал врожденной способностью к состраданию униженному и оскорбленному человечеству) Боевые фанфары и барабанный бой, ритмы похоронных маршей, тягостная, задумчивая мелодия, безумное неистовство, свирепые вспышки лютой ярости — вот лишь некоторые из звуковых образов военно-документального стиля Шостаковича.
Уже в самом начале пути в музыке Дмитрий нашел выход своей душевной потребности живо откликаться на злобу дня. В студенческие годы он зарабатывал немного денег для своей жестоко нуждавшейся семьи, играя на фортепиано в кинотеатре. Полученный тогда опыт, хотя и был не из приятных, позже отразился на его творческом стиле — одновременно реалистичном (в смысле подражания звукам реальной жизни) и полном намеков, аллюзий, обращений к музыке самых разных жанров и направлений, с которыми могла быть знакома его аудитория.
Не менее характерная черта этой простой и в то же время сложной музыки — ее ирония и мрачный юмор, основанные на противоречии между легким, беззаботным стилем и глубоким трагизмом изображаемого. Это противоречие присуще обеим его операм — Леди Макбет Мценского уезда и Нос. И не только операм, но и симфоническим и инструментальным произведениям. За их наружным весельем по большей части скрывается боль. Такова «легкая» музыка «маленькой» Девятой симфонии, вызвавшей неудовольствие Сталина, ожидавшего услышать нечто, написанное в величественной традиции девятых симфоний — героических, монументальных,— чтобы достойно отметить окончание войны. Таково лихое соло на ксилофоне в Четырнадцатой симфонии, рисующее образ увиденного глазами полной сострадания и самопожертвования сестры молодого солдата, которому предстоит умереть.
Живя под гнетом тоталитарного государства, стремящегося подогнать творчество художников под «правильное» партийное мировоззрение, Шостаковичу пришлось научиться скрывать свои переживания и не слишком проявлять романтическую «субъективность», запретную в «коллективистском» обществе. Жизнерадостные ритмы музыкальных тем кажутся оптимистичными, но их натянутые как струна ноты иной раз выражают совсем другие чувства. Чтобы убедиться в этом, достаточно провести простой опыт и попробовать насвистеть «веселую» вступительную тему Пятнадцатой симфонии.
Нельзя, впрочем, сказать, что Шостакович всегда видел лишь темную сторону жизни (хотя солнечные лучики проглядывают в его музыке не чаще, чем сквозь тучи над Ленинградом). Напротив, всплески народного юмора, скачущие ритмы гопака, которыми так изобилуют его танцевальные финалы, и маниакальное, иногда мрачноватое, пристрастие к повторению ради повторения делают порой композитора похожим на русского Чаплина, готового валять дурака, несмотря ни на что. (Реализм Чаплина, полный юмора и пафоса, балансирующий на грани фантастики в стиле Гоголя, был очень близок композитору и всему его поколению.)
Шостакович, в отличие от своих великих современников Солженицына или Пастернака, не был диссидентом. Посвятив свой талант композитора идеалам русской революции и рожденного ею государства, он всегда находился в центре политической жизни страны, охотно принимал почетные официальные должности, а в 1960 году стал членом Коммунистической партии. При этом снова и снова приходилось ему выслушивать критику в свой адрес, справедливую и несправедливую, мелочную и снисходительную, но композитор всегда оставался верен себе, своим слушателям и исполнителям. Он не сомневался в высокой миссии музыки, в ее насущности для соотечественников, вся жизнь которых, духовная и общественная, имела революцию своим истоком. И хотя и бывали случаи, когда Шостакович, к недовольству более радикальных противников режима, казалось, пресмыкается у ног сторожевых псов от культуры, все же голос композитора оставался — и не мог не остаться — его собственным.
До прихода Сталина к власти чуткий ко всему новому молодой композитор писал музыку, звучавшую не менее смело, чем то, что появлялось тогда на Западе. Двадцатые годы были в России захватывающим временем брожения и экспериментов в искусстве, и творческий Ленинград 1927—1928 годов находился под сильным влиянием новой зарубежной музыки. И Ленин, и его высокообразованный нарком культуры и просвещения Анатолий Луначарский поощряли свободу в искусстве, если это не противоречило целям нового общества. В моду вошло отрицание традиционных приемов и взглядов. Поэт Маяковский призывал «выплюнуть прошлое», считая его «костью, застрявшей в горле»; Малевич (еще в 1914 году создавший «Композицию с Моной Лизой») нарисовал свой «Черный квадрат», воспринятый как отрицание классического искусства; Родченко отталкивался в своем творчестве от кругов и линий — «конструкций»; в фотографии была открыта техника фотомонтажа, а в кинематографе (или «кино») взошла звезда гениального Эйзенштейна; наконец, театр Мейерхольда стал настоящим арсеналом техники авангарда. Все эти течения мысли и искусства конца двадцатых годов оказали большое влияние на Шостаковича, разделявшего бунтарские настроения своих коллег. Его бывшие учителя из консерватории не понимали ничего из того, что молодой композитор написал в эти годы.
А затем к власти пришел Сталин, быстро положивший конец этому «бессодержательному искусству», заменив его доктриной «социалистического реализма», требовавшей, помимо прочего, чтобы советское искусство отражало действительность и сосредоточивалось на достижении Великой Цели. На советскую симфонию была возложена историческая миссия, и композиторы должны были вдохнуть новую жизнь в музыку монументальных форм, которую, по мнению идеологов, становилось все труднее создавать в западном капиталистическом обществе. Образцом такой музыки считались произведения Бетховена.
Шостакович, вместе со своим близким другом Соллер-тинским хорошо изучивший симфонии Малера и Брукнера, способен был выполнить это требование. В своей Пятой симфонии, написанной после первой серьезной опалы (сразу вслед за посещением Сталиным постановки Леди Макбет в январе 1936 года), композитор проявил присущий ему дар изображать крупномасштабные конфликты в новом, доступном, постмалерианском стиле. Создав музыку величественной, эпической простоты, он сразу заявил о себе как о достойном преемнике Бетховена, Малера и Чайковского. И именно эта составляющая его дарования в первую очередь обеспечила ему широкое международное признание.

 

Статьи

<