Шопен — это мир чудес. Его стиль — замкнутое целое, обособленное единство, которое не сравнимо ни с чем в истории искусства. У него нет предшественников и последователей. Его величие исчерпано в нем самом. Он не создал «школы». Шопен принадлежит к абсолютным гениям. Несмотря на относительные недостатки в мощи продукции, несмотря на величайшую односторонность, его должно поставить в ряд Моцарт — Бетховен — Шуберт, причислить к истинным новаторам. Нигде мы не встретим столь законченного типа оригинальности и совершенства. Нота за нотой, фраза за фразой, предложение за предложением — во всем видна его специфическая духовная индивидуальность. Его манера сочинения — нечто абсолютно новое, без образца, без известной опоры, без всякого предвидения или отголоска… Стиль Шопена сам по себе — высочайший расцвет, тончайшая чеканка.
Известно, что Шопен — сколок польского народного бытия, национального польского танца и песни. Далее известно, что в его творениях немаловажен и присоединяющийся французский «тон», галльская грация, кокетство и благородство, причем не только благодаря веяниям парижского периода, но и ассимиляции в ранней молодости, впитыванию так тесно связанных с польским духом элементов французского образования, сущности души и сердца. Чаще всего упускают, однако, другое: немецко-итальянское влияние — Моцарта и итальянской оперы. Вся манера украшений, формы орнаментированной кантилены, колоратурные каденции, терцовые и секстовые последования указывают на неосознанное усвоение итальянских стилевых особенностей; вспомним, например, староитальянские «арии».
На фортепианное творчество Шопена как таковое повлияли Клементи, Гуммель, Вебер и Фильд, в области формы — также Шуберт (Экспромты). Решающее значение имело немецкое влияние его учителя по композиции Эльснера. Здесь нужно искать основу шопеновского гармонико-контрапунктического мастерства и оригинальности, хотя мы также не имеем права, — несмотря на полную самостоятельность и отличие в выражении и способе сочинения, — забывать Шуберта как настоящего первооткрывателя и новатора в гармонии. Эльснеру Шопен обязан точностью в работе, скрупулезностью корректур, неустанностью отработки и шлифовки. Вероятно, Эльснеру Шопен обязан знанием церковных ладов. Эти и остальные фундаментальные основы образования предостерегли его от польской распыленности и неряшливой небрежности. Они придали его творениям солидность и постоянство, эскизам поразительную уверенность и строгость, а манере исполнения — ту мастерскую свободу и превосходство, которые обеспечиваются лишь благодаря широкому базису, образцовым примерам и железной самодисциплине.
Итак, Шопен как мелодист. В качестве такового он относится к полудюжине или едва ли дюжине великих новаторов, Его мелодии остро-характерны, блестящи и новы. Как истинный мелодический новатор он превосходит на целую голову весь период романтизма. В этом отношении его надо поставить выше Мендельсона, выше даже Шумана. Благодаря своеобразной форме его бархатные мелизмы и звучания сияют сквозь все великое, творческое XIX столетие. Даже из самого уверенного предположения, что, например мазурки заимствованы или следуют польским народным песням и танцам, явствует, что остается богатейшая драгоценная масса подлинного и чистокровного мелодического новаторства. Лучшие образцы его мелодии достигают того глубочайшего и сокровеннейшего, на которое вообще способно музыкальное сердце человека. Мелос — нежной, трогательной красоты. Рыцарское величие, полное блеска благородство образуют одну экстатическую страсть; рыдающая тоска, грезы и сумрак —другую сторону его характера. В своих высших мелодических откровениях Шопен достигает крайних степеней экспрессии, а именно: совершенства, подобного совершенству творений гениев классической эпохи. Здесь расцветают мечты из неясной бархатистой красоты, видения тревожной фантастической силы, лики и картины ясные и четкие, как в прелюдиях —- поэзии Мальорки.
«Мне казалось, что тут на меня как будто чудесно глядели незнакомые глаза, глаза цветов, глаза церквей, глаза павлинов, глаза девушки…» (Шуман). А затем снова то состояние тихого отречения, небесный покой, та святая преданность великому всеобщему чувству, что связывает мировой дух с человеческим. Это — голубые ночи ноктюрнов, томных образов мечты, которые «приносят действительную жизнь лишь как туманную картину, знакомую с детства, когда волшебные раковины уносили воображение к счастливым островам, где все вечно красивы и юны, где мужчины и женщины носят в длинных развевающихся волосах венки из цветов; в их руках—причудливо сделанные кубки и арфы; где говорят и поют на языке не нашего мира, где все наполнено единой, небесной любовью; где в серебряные бассейны изливаются благоуханные струи, в китайских вазах растут голубые розы; где перед взором открываются волшебные перспективы; где ночами обнаженные бродят по бархатным мшистым коврам и, напевая, исчезают в волшебной зелени рощ» (Жорж Санд. «Письма путешественника»).
Кантилена Шопена чаще всего благородна, лишь изредка она опускается до уровня грациозной шалости и кокетливой беседы. Она подобна скрипке — гибкая и податливая. Это, а также интенсивность и сладостность, роднящие ее с итальянской сестрой, делают ее прежде всего шопеновским видом кантилены. Нигде в фортепианной литературе мы не можем констатировать такой гибкости мелодической линии, такого благозвучия струящихся напевов. Классическая кантилена масштабнее, глубже, шире и возвышеннее, однако она и не приближается к этой кошачьей мягкости, этой элегантности ведения смычка. Даже стиль Листа не достигает подобной легкости и текучести письма. Только один называет его, Шопена, себе созвучным — Рихард Вагнер. Стиль Вагнера характеризуют та же грация и благородство линий. В технике «Тристана» песнь Шопена в идеальном воплощении и крайне возможной форме доведена до совершенства.
Рассматриваемые формально мелизмы Шопена удивительно просты. Мелодические секстовые и терцовые интервалы предпочитаются, в противоположность более диатоническим образованиям классиков. Полутон отчасти служит тематической разработке, отчасти — разукрашиванию. Преимущественно, и в первую очередь, тема появляется в простом виде, чтобы при повторении возвратиться в богато орнаментированном. Украшения, расцветки главных мелодических опор — один из существеннейших приемов Шопена.
Все орнаментальные приемы употребляются Шопеном от форшлага до октавных и пассажеобразных каденций. Они образуют особую область, и в их изобретении, обогащении и видоизменении Шопен не видел предела возможному. Богатство украшений само по себе уже доказывает силу и подвижность его неистощимой фантазии. Прежде всего, это искусство орнаментики не только формальной природы; это не забава, не поверхностная манера или «проходной» момент, а воистину углубление и обогащение основных опор. Это — золотая оправа драгоценных мелодических камней. Вспомним, например, овальные диамантовые окантовки старых миниатюр. Более того — они, драгоценные камни, превращаются в сопровождающий жест, в символ утвердительного или отрицательного движения руки, многозначительно сладкого или страдающего взгляда. Если понимать ее так, го орнаментика действует не как скверная манера, но как одна из форм, смягчающих или повышающих экспрессию. Следует отметить: мы, немцы, не очень любим орнаментику, так как по простоте своей считаем, что одного слова самого по себе достаточно без всякого придатка (Бетховен в этом отношении становился все более экономным). По-иному у романских народов, у славян, на Востоке, где без жеста не могут обойтись. Как итальянская колоратура заняла, по мнению Рихарда Вагнера, совершенно отличное обоснованное место, так и шопеновская орнаментика при ее своеобразии заслуживает полного права на признание. Необходимо только правильно — в естественном tempo rubato — слушать ее в исполнении, проникнутом истинным волшебством и очарованием нюансировки, лучше всего у поляка. Кто когда-либо «слышал» говорящие движения рук Элеоноры Дузе — безмолвную музыку, сопровождаемую душевными движениями, тот знает аналогию подобному высочайшему искусству украшения экспрессии. В конце концов, большинство фиоритур должны восприниматься в духе вариационной формы. Это — тонкое инструментальное средство — выражение безудержных, грациозных сил фантазии.