Еще одно слово — о фортепианном творчестве Шопена. Оно кажется совершеннейшим. Нигде не найти такой подвижности и устойчивости, надежности форм, такой элегантности, грациозной устремленности линий. Даже фортепианный стиль Листа не несет в себе подобной глубины, подобной мягкости и гибкости формы и образов. Только Моцарт и Мендельсон могут быть сравнимы с Шопеном. Шопен создал новые звучания. Он подслушал у хрупкого инструмента высочайшие, интимнейшие очарования и эффекты. Его фортепианный стиль и инструментальная техника, нашедшие свое высшее выражение в мастерских этюдах, были эпохальными. В абсолютной оценке ничто не может быть поставлено рядом с ними. Бесконечно далеки от них Крамер, Клементи, Мошелес. Близки к шопеновской технике Мендельсон, Гензельт. Листовские «Этюды трансцендентного исполнения», правда, превосходят шопеновские на одну ступень по трудности, однако стоят на ту же ступень ниже в отношении законченности и целесообразности практического, то есть звукового содержания. Шопен знал свой инструмент как никто другой. Его инструментальная форма абсолютно оригинальна, действия динамических оттенков и эффектов прямо-таки очаровывают. Он знал эффект обертонового ряда, дифференциацию в звучании его различных положений, их интенсивность и звуковые контрасты по отношению к целому. Он знал природу инструмента и действие арпеджио, равно как и все интереснейшие педальные эффекты. Он овладел также возможностями оркестральных имитаций, знал виолончельный звук альтового регистра, мягкий валторновый тембр тенорового. Новыми являются: произведенный из хроматики вид пятипальцевых по-следований, скрипичная эластичность его пассажных конструкций, элегантность фиоритур и каденций, божественные эффекты его большей частью смешанных из белых и черных клавиш октавных ходов, особенно бисерный искрящийся дождь хроматических последований, терцовых и секстовых комбинаций, наконец, изумительное мелодико-фигуративное искусство арпеджио. Как тончайшая паутина, что, раскинувшись на мшистом ковре, сияет и светится в жемчужном блеске, так мерцают шопеновские аккомпанирующие арпеджио и арфо-подобные фигурации. Они звучат, будто лунный свет и сияние звезд, как мягкий шелк. Рубиново-красные точки, смарагдово-зеленые осколки, желтые топазы и голубые гиацинтовые камни — Шопен нашел их созвучия и соединил все их действия в единую тончайшую, просвечивающуюся серебром, филигранную оправу. Прямо-таки неслыханна полнота и звуковое великолепие шопеновского двухголосия — в пьесах, подобных Этюду соч. 25, № I с арпеджированным стилем парящей, покачивающейся мелодии или Прелюдии ми-бемоль мажор с разбросанными на пылающих, пенящихся волнах_ жемчужно-искрящимися каплями. Почти непостижимо, как здесь использована техника различных регистров, как эта техника «обыгрывает» трех-, четырех-, пятиоктавные положения на основе динамического разнообразия, теснейшей связи баса и мелодии, и приводит к полному звуковому развороту такого масштаба, что действие игры вызывает чувство, будто мы слышим исполнение в четыре или восемь рук. И затем этот пышный, грандиозный стиль! Сколько блеска, сколько богатства в полонезах! Буквально видишь шествие присягающих на верность польских князей и воевод: фигуры в золотой парче и венецианском бархате, отороченном горностаем, обильно отделанные золотом кареты, сияющее драгоценными камнями оружие, чепраки и подковы. Большой двор королев, княгинь, пажей и благородных юношей. Декоративный элемент, который мы также находим у Листа и у Вагнера, придает шопеновскому стилю величие и рыцарственность, что всегда — следствие мгновенно действующей силы эффекта.
Фортепианное сочинение требует особенно тонкого исполнения: мягких, свободных рук, «мечтательных» пальцев. Искусство светотени не выносит резкого освещения, грубой, долбящей, как гвоздь о доску, молоточ-ковой техники или ударной пальцевой манеры. Оно требует виолончельной протяженности, «высасывания» звука, подобно узорам и расширениям староитальянского вокального искусства. Кантилена должна быть гибкой — мелос струиться и расцветать, как мечтательные водяные розы в тени каштанов. Все должно быть поэзией, пением и душой. Все должно быть подчинено мелосу. Лишь басы кое-где слегка акцентируются, чтобы помочь ощутить гармоническую или ритмическую грацию. Стиль Шопена стремится больше к теневому наброску. Пассажи и гаммы нужно воспринимать соответственно поэтической идее — то как солнечную пыль, то как синеватый аромат падающих теней, то как журчание родника, или туманное «покрывало». Никаких «пассажей», гаммообразных последований. Именно у Шопена все уже живопись, настроение, а не как в классике—формальная пластика. И эта поэзия настроения обусловливает бесконечно изящное туше — технику, похожую на староитальянскую технику mezza voce, чье очарование состоит в чутком намеке на невысказанное, в завуалировании действительного. Вспоминается при исполнении ноктюрнов и техника старых нидерландских художников. Общее — в сильных и определенных красках, побочные детали только намечены, как дуновение или как расплывчатые тени. И все-таки при всех неясностях все ясно! Трудное искусство! Грациозные мелочи воздушны и волшебны, как мода на цветы и ленты 1830 года или стиль французской мебели с роскошными инкрустациями из слоновой кости и перламутра. Балладный и героический «тон» осуществляется мощными движениями рук и плеч, широкими в нарастаниях, с максимальной силой и экстатической экспрессией.
Техника Шопена необычайно красива. Интересное описание дает Кароль Микули в предисловии к собранию его сочинений. Он говорит, что Шопен обладал исключительно вышколенной, в совершенстве владеющей инструментом техникой. Во всех видах туше его гаммы и пассажи были непревзойдены, даже сверхестественны. Под его руками роялю не надо было завидовать живому дыханию скрипки с ее смычком или духовым инструментам. Как прекраснейшая песнь, сливались воедино удивительные звуки.
Не столь крупная, как в высшей степени гибкая, настоящая рука пианиста давала ему возможность исполнения гармоний и широких пассажей… Отсутствовало заметное минимальное усилие. Полная свобода и легкость характеризовали его игру. При этом звук, который он извлекал из инструмента, всегда, особенно в cantabile, был гигантским; в лучшем случае только Фильд мог сравниться с ним. Мужская благородная энергия была энергией без грубости, а хрупкость — хрупкостью без жеманства. При всем том его исполнение всегда было масштабным, целомудренным, благородным и иногда даже чрезвычайно строгим и сдержанным!..
К характеристике Шопена как явления едва ли можно еще что-либо добавить. Вкус народа и критика давно выбрали лучшее. Лучшие сочинения становятся общественным достоянием человечества и принадлежат к вечным ценностям нашей художественной жизни. Его оригинальность основывалась и основывается на им самим созданных и поднятых до уровня музыкальною искусства польских народных и танцевальных мелодиях — как мазурках и куявяках, так вальсах и полонезах. С художественной стороны наиболее значительны сочинения героического, трагического и балладного характера, такие, как Сонаты си минор и си-бемоль минор с известным, неблагодарно заигранным «Траурным маршем»; баллады (особенно соль минор, фа мажор и ля-бемоль мажор); грандиозная Фантазия, Ноктюрн до минор с гениальной средней частью, Прелюдии № 2 (погребальный звон по политическим похоронам Польши) и № 24, а также большой «Революционный этюд» до минор и последний Этюд ля минор. Мне лично ближе всего Двадцать четыре прелюдии Это — эскизные листки непреходящей красоты. Видения, поэзия грез, величайших вдохновений мирового духа здесь в равной степени обращают на себя внимание. Я вообще выше всего ценю «призрачного» Шопена, великого гравера жутких пейзажей, поэта мчащихся разорванных облаков, гудящего штормового ветра, шепчущихся теней. Оба концерта — тоже прекрасные произведения в своем роде, особенно последний, любимый концерт Шопена. Более известны ноктюрны. Однако дилетантизм должен исчезнуть из их исполнения, так же, как нынешняя мода играть вагнеровские фортепианные переложения.
«Популярным» Шопен не был никогда. Не был он никогда и «салонным» композитором: для этого он слишком артист и трудности его техники слишком велики. Я думаю, этот артистизм композитора и требует художественного исполнения.
Скерцо особенно серьезны. Они пробуждают скорее балладные картины и представления, а не веселые и радостные чувства. По крайней мере, шутливости в них довольно мало и юмор весьма свиреп. Из всех пьес Колыбельная наиболее доходчива — один из милейших образов, когда-либо созданных в музыке, ароматнейшая мечтательная фантазия из колыбельной песни, мерцания звезд, нежных кружевных покрывал и сладких слез.
Шопен занимался только фортепианной композицией: знак мудрого ограничения и настоящей самокритичности. Он осознал свой путь и в совершенстве воплотил эту свою сущность в звуках фортепиано. Из маленьких раскаленных ядер его страсти, из темных цветов его меланхолии выросли прекраснейшие плоды, тяжелые, сочные и сладкие… Шопен не принадлежит к мощным гигантам с крепкой, сильной грудью и легкими, к борцам, увлекающим «всемирными» планами и идеями. Он был велик в малом, подобно экзотической орхидее, которая лишь в определенном климате открывает все великолепие своих темных обильных цветов и которая тем драгоценнее, чем реже в своем роде. Оркестровая техника была ему абсолютно чужда. Немногие попытки, вроде аккомпанементов к концертам (также трио соч. 8), доказывают полную несостоятельность усилий. Они настолько слабы и бесцветны, что в оригинале их едва ли услышишь (чаще исполняются обработки Клиндворта или Таузига). Следующий минус — недостаток логического в построении больших сквозных проведений и архитектоники в форме. Он избегает больших расширений, инструментальных усилений и мощного цельного воздействия на внутреннюю способность к подъему, как это делал Лист. Отсутствует настоящая симфоническая формообразующая и сквозная энергия; его манера сочинения сплошь мелодико-гомофонна и неполифонична. Характер фантазии, смелой импровизации более присущ его творениям. Вместо последовательного сквозного развития мы чаще всего сталкиваемся с вариациями на ту же тему, с богато оформленными модуляционными изменениями.
Однако мы с легким сердцем прощаем ему все слабости. С расточительной щедростью его богатый дух рассыпает перед нами цветы за цветами, мелодии за мелодиями, срывает в своих творениях последние покровы, ведя нас к вратам любви, вечной тоски и позволяя нам заглянуть в сновидения души — в страну молчания и болезненной красоты. Очарованные, стоим мы перед этим странным фантастическим волшебником и приветствуем его как величайшего польского музыканта тем же возгласом, которым когда-то возвестил о его появлении Эвсебий: «Шляпы долой, господа! Перед вами — гений».