Если правда, что сердцевина всякого искусства, его глубочайшая сущность и сокровенный смысл есть поэзия, — а эту мысль вряд ли можно оспаривать, — то в истории искусств найдется не много гениальных людей, которые воплощали бы ее в своем творчестве столь полно и совершенно, как Шопен. Пишет ли он «мелочи»: прелюды, этюды, мазурки, вальсы, пишет ли сонаты, фантазии, баллады, — каждая нота, каждая фраза дышат поэзией, каждое произведение передает с неповторимым совершенством, с предельной ясностью и силой целостный поэтический образ-видение поэта.
В этом захватывающая сила шопеновского искусства, залог его неслыханной популярности, неувядаемость его красоты, так легко и непринужденно покоряющей «веков завистливую даль». Творчество Шопена с первых же дней появления действовало властно и безраздельно. Вспомним, как Шуман, познакомившись с его юношескими вариациями на тему «Lu ci darem la mano» Моцарта воскликнул: «Шляпы долой, господа, перед вами гений!» (Интересно отметить, что вариации эти принадлежат к числу реже всего исполняемых произведений Шопена, и понятно почему: последующими своими сочинениями Шопен затмил этот опус, хотя он и носит признаки гениальности, верно отмеченной Шуманом).
Впоследствии Шуман говорил — парадоксально и умно: если бы сейчас жил Моцарт, он написал бы концерты Шопена. Это изречение очень глубоко, так как оно подчеркивает классические корни музыки Шопена. В самом деле, трудно, стараясь втиснуть музу Шопена в исторические грани, ограничиться словом «романтик». Да, он и романтик, но такие романтики бывали и в античной Греции, и раньше, и позже. По совершенству, красоте, гармоничности, непогрешимости формы, лаконизму его искусство почти не знает себе равного во всей эпохе романтизма. Что греха таить: ведь немецкая романтика, несмотря на все обилие новых дум и чувств, которые она внесла в духовную культуру народов, страдала и расплывчатостью формы, и велеречивостью, не говоря уже о ложных философских идеях. Французские романтики, прежде всего Виктор Гюго, нередко утомляли своей выспренностью («звоном во все колокола»). Вагнер в себе одном соединил все лучшие и все худшие качества интернационального романтизма, прежде всего немецкого и французского, — один Шопен избег всех болезней романтизма и сумел быть новым, не преступая законов непогрешимого вкуса, этой важнейшей инстанции в
вопросах высокого искусства, не нарушая принципов гармонии и красоты, лежащих в основе всего лучшего, что есть в искусстве всех времен и народов.
Миллионы и миллионы сердец обращены к Шопену, его искусство объединяет в одном чувстве самого неискушенного слушателя и самого взыскательного знатока. Интернациональное значение Шопена, тот факт, что он понятен и близок всем странам и народам, тесно связан с его любовью к своему народу, к своей родине, без которой интернационализм его искусства был бы невозможен и немыслим. Страдания его беспокойной и политически столь несчастливой (в его время) родины внушили творчеству Шопена ту особенную и неповторимую черту, которую многие считают чуть ли не преобладающей и которая так метко выражена польским словом «zal» (буквально почти непереводимым). И правда, до него, пожалуй, не было композитора, который с такой силой умел бы выразить глубокую боль, страдание не только души или ума, но всего человеческого существа.
Менее мощный дух изнемог бы под этим бременем. Но это только одна сторона шопеновской природы. Достаточно вспомнить наугад ряд его сочинений (например Третью балладу, Баркаролу, Фантазию, ряд мазурок, полонезов, его концерты и т. д. и т. д.), чтобы убедиться, что с не меньшей, если не большей, силой в музыке Шопена звучат радость, ликование, благородная человеческая гордость, высокое человеческое достоинство, немыслимые без жертвенной любви к жизни и человеку. Я не знаю ничего более подымающего дух, чем весь конец Полонеза-фантазии.
Всем известна огромная любовь, которую питали к Шопену русские композиторы. Тут можно говорить не столько о влиянии, сколько о подлинном сродстве.
Наша советская действительность, социалистическая идеология, пронизывающая всю культуру, не замедлила сказаться и в такой, на первый взгляд, отдаленной области, как исполнение советскими пианистами Шопена. Я имел возможность воочию убедиться в этом (если позволено такое выражение по отношению к явлениям, воспринимаемых слухом), будучи членом жюри варшавского шопеновского конкурса в 1937 году, на котором наши пианисты не случайно завоевали высшие премии. Большинство наших пианистов отличали художественная простота, большая мудрость исполнения, объективность — не бесстрастная и выхолощенная, но полная жизни и убежденности, тогда как представители зарубежного пианизма, несмотря на наличие ярких талантов, часто впадали в крайний «эгоцентризм», отсебятину, не оказывали должного уважения и не проявляли достаточной любви к композитору. Один из иностранных участников этого конкурса, очень талантливый пианист, спросил мое мнение о его игре. Я ему сказал: «Вы талантливы, но на вашей игре написано: Я играю Шопена, а надо чтобы слышалось: я играю Шопена».
С тех пор наш советский пианизм сделал значительные успехи. Наша талантливая молодежь, воспитанная в духе советского понимания своих художественных задач, способна все более и более проникать в дух и творчество композитора и с честью нести знамя вдохновенного, пламенного искусства, достойного нашей великой эпохи и ее великих дел.