3. Мыцелъский о Шопене

3. Мыцелъский о ШопенеКогда я получил предложение написать статью о Шопене, точнее — об отношении современной польской музыки к Шопену, меня охватило беспокойство. Я вообразил себе мысленно несколько страниц в каком-нибудь специальном журнале, например «Музыкальном квартальнике», испещренном нотными знаками. На левой стороне там были бы образцы гармонии, мелодики, ритмики Шопена, на правой — примеры из Лютослав-ского или Шаловского. Такая работа выглядела бы очень солидно и была бы полна натянутых аналогий или различий.
Никогда я не стал бы писать ничего подобного! В искусстве доказательство очень часто является вопросом усердия. Можно, впрочем, несомненно доказать влияние Вагнера на Дебюсси или написать трактат о григорианских элементах в темах того же Вагнера.
Говоря «баллада» или «прелюд» Шопена, мы имеем в виду то, за чем мы не успеваем проследить мысленно и что все-таки представляет собой некое единство формы. Мы имеем в виду характерные особенности звуковой формы, которые можно было бы подчеркнуть.
Впрочем, то, что при мимолетном взгляде выступает на первый план,— когда речь идет о каком-то специфическом произведении искусства,— меняется в зависимости от потребителя, в зависимости от поколения, от того, что мы ищем в произведении и что находим. У нас положение столь филигранного художника фортепианных произведений, каким был Шопен, совершенно особое. Роль его не заключается в том, что он заимствовал, использовал или черпал из народной тематики. То же самое до него делали классики. Сравнение тем уже только «венских классиков»: Гайдна, Моцарта и Бетховена — раскрывает сходство, о котором музыковедами XIX века написаны целые тома. У Шопена важна не тема мазурки, краковяка или колядки, а атмосфера, труднее поддающаяся определению, чем четырехтактность, которую мы могли бы сравнить с народной песенкой, записанной Оскаром Кольбергом.
Строй, преобразование, источник вдохновения — вот суть того, что Шопен создал, что является его творением и находкой и что претендует на то, чтобы именоваться польским музыкальным стилем.
Шопен создал этот стиль легко, ибо был романтиком. Романтизм является польским стилем, по крайней мере в искусстве. Однако значение Шопена заключается и в том, что он сумел избежать опасностей времени и стиля в силу удивительной классической дисциплины. Он не импровизировал, как Лист и Вагнер, а сочинял, как Моцарт и Бах. Если он принимался за написание мазурки, этюда или прелюдии, то задавался определенной целью и точно знал свои творческие намерения. Ничего сверх меры! Воли фантазии он не давал, от плана не отступал. Над безудержностью своих замыслов он властвует, как над ней властвовали только самые великие.
Творчество Шопена — польское, польско-романтическое. На протяжении ста лет мы беспощадно ругали романтизм, но ничего не поделаешь: мы — романтики. Шопен доказал, что если мы сумеем ограничить романтизм тесными рамками, то можем выиграть битву за польскую музыкальную школу.
Одна из черт романтизма — лиризм. В лиризме можно черпать силу, но можно впасть в слабость и скуку. Суть нашего искусства — романтизм, но и борьба с романтизмом.
Интересно соотношение между тем, что Шопен унаследовал от предшественников, современников и сам внес в музыку. Свой внутренний мир он нашел в Польше, в Варшаве, точнее — в Мазовии. Интересна осторожность, с которой он творил, бескомпромиссность, верность тому, что знал и чем владел лучше всего: верность фортепианной фактуре. Велико было давление на него и на родине, и на чужбине со стороны эмиграции: «Напиши оперу», «Создай национальный стиль». В настоящее время нам трудно представить себе, как настойчиво современники стремились получить от Шопена то, к чему привыкли. Как велики были сила и смирение Шопена, не слушавшего советов. Он не уступил, рискуя остаться незначительной фигурой, заслужить имя «салонного композитора», автора небольших произведений и романтических миниатюр лирического характера. В настоящее время общество, особенно музыкальное,
вероятно, настаивало бы на том, чтобы Шопен писал симфонии, балеты или кантаты. Сегодня для автора мазурок сущим наказанием было бы мнение, что композитор, дабы быть признанным профессионалом, должен добиться максимальной звучности симфонического оркестра. Трогательна верность Шопена тому, что он считал своей задачей.
Умерший за несколько лет до второй мировой войны пианист Франциск Планте рассказывал, как еще ребенком он был в салоне, где находился Шопен. «И что же? — Я его не заиомнил. В этом же салоне был Лист. Он был центром внимания, всеобщим кумиром. Шопен сидел в темном углу…» Эта история, рассказанная пианистом, хорошо знавшим Планте, казалась мне всегда символической, даже если в ней есть преувеличение.
Шопен при жизни был пианистом, также еще и со чинявшим. В последние годы он играл все реже и для все меньшего круга слушателей. Он был болен. Он не претендовал на такое величие, как Бетховен, Берлиоз, Лист и Вагнер. Он никогда не подчеркивал силу своих произведений. Он был бы определенно поражен, если бы мог на протяжении последних ста лет слышать свои полонезы, этюды и сонаты в исполнении пианистов. Кто знает, был ли бы он доволен, однако поражен — наверняка.
Таким же деликатным вопросом, как его отношение к величию, является его отношение к выражению польского национального характера. Создавая «свой» польский стиль, он с отвращением относился ко всякого рода крикливой демонстрации стиля, отделывал лирические места с точностью хирурга, отдавая друзьям и издателям невероятно перечеркнутые редакции рукописей.
У меня нет под рукой статьи, которую Шимановский написал о Шопене для «Revue Musicale». Но я помню, что, когда он вышел из кабинета в Закопане с еще невысохшим, исписанным мелким почерком листком бумаги, он спросил: «Ты тоже так безумно любишь Шопена?». Впрочем, может быть он употребил какую-нибуть другую превосходную степень, которая в его устах звучала всегда очень спокойно, но выражала что-то из ряда вон выходящее, что-то необыкновенное, недостаточно всеми оцененное.В натуре Шопена скрывалось то, что его самого беспокоило, подавляло и что диктовало ему образцы, которые музыкальным языком передать трудно. Секретом любого величия является соотношение между пылкостью и сдержанностью, между страстью и мерой. И я думаю, что где-то здесь суть сегодняшней дискуссии о формализме и реализме в искусстве. В действительности, это дискуссия о вещах, выражение которых для нас важно, о форме, которая грозит сломать или уничтожить это выражение. Классик и романтик — все должны об этом помнить. Но существует ли великий классик без лирического чувства и великий романтик без умения владеть классической формой, без повиновения ее предписаниям?
И тут снова Шопен смотрит мудро и скромно из своего «темного угла». Его величие является как бы величием помимо его воли. На памятнике Шопену на Пер-Лашез я видел букетики фиалок и стихи, начинающиеся словами: Cher Chopin. Не знаю, найдется ли другой композитор, получающий такие подарки спустя сто лет после своей смерти. Пишут, конечно, сентиментальные институтки, Шопен выступает в роли мертвого возлюбленного, но не будем смеяться над таким проявлением любви. Скорее надо восхищаться ее предметом и трогательными доказательствами любви. Могильный памятник Шопена — это не место вечного покоя Ромео и Джульетты, а символ поразительной жизненной силы его творений.
После всяких ругательств в адрес романтизма, освобожденные от его угара, мы смело можем себе сказать, что не сможем выбраться из закоулков искусства, пока не атакуем романтизм снова, с полной убежденностью, всеми доступными средствами, пока не атакуем и лиризм, который Шопен так умел сдерживать и обуздывать, лиризм, который может выразить и трагедию, и нежность, и силу, который является поэзией любого искусства и связывает польский характер Шопена с арией или прелюдией Баха.
Трудно думать о Шопене спокойно. И все-таки нужно думать — не истерически, а именно спокойно. Как романтики, мы склонны к истерическому мышлению, особенно, когда речь идет о так называемых «национальных святынях». Мы заменяем любовь своеобразным культом, а ее предмет превращаем в табу, надеваем на него покров, из-под которого невозможно увидеть живого человека. Привычка остается в нашей крови. Когда вышли письма Шопена, кто-то, лишенный этих истерично-интеллигентских предрассудков, сказал, прочитав их: «Бедный парень». С рассудительных страниц писем романтика веет удивительным и простым юношеским пониманием несчастья, висящего над ним, как рок. Эта печаль редко выражается напрямик, усиливается с годами и болезнью, выглядывает из-за иронических высказываний и раскрывает его недовольство миром и людьми, какую-то неудовлетворенность, составляющую содержание мастерства. Маленький человек никогда не создаст великих произведений. «Бедный парень» строил свою жизнь, как мог, друзья помогали — он все время писал завещание и заботился о том, чтобы оно было разборчиво. Этот кажущийся разлад между человеком и эмоциональным напряжением, которое содержит его творчество, у Шопена огромен. Мы не видим у него той «профессиональной ожесточенности», которая обнару живается в биографиях великих художников. Его особенность заключается в другом: видимая свобода манеры поведения при напряжении сознательной творческой воли. Очень интересный стиль жизни, так отличающийся от жизни существовавших до него гениев, «титанов труда»! Над всем господствует сила сознательной творческой воли, сосредоточенность ее на каждом, даже самом небольшом произведении, на каждом такте, на каждой ноте. Тут мастерство, поэзия и лиризм Шопена становятся необыкновенными, великими. Тут музыкальная форма и разнообразие музыкальных оборотов выходят за рамки обычного. Тут величайшие, хотя бы даже «венские» классики становятся как бы «старыми рутинерами» рядом с этим скромным юношей, романтизм которого имеет прозрачность горного кристалла.
Я полагаю, что отсутствие всякого рода романтического «хаоса» больше всего поражало и привлекало Ши-мановского. Размышляя о Шопене, я думаю, что в этом заключается главное его воздействие на польскую музыкальную школу. В таком смысле можно сказать, что современные композиторы ближе Шопену, чем последователи, понимавшие польский характер в музыке как обработку оберека, куявяка или мазурки.
Имея а виду романтизм Шопена, я окрестил его как «борьбу с романтизмом». Я считаю ее сутью и основой его мастерства: борьбу человека с демоном поэзии, не хаос чувств, а, наоборот,— порядок.
Шопен — пример, какого мы не встречаем больше в истории музыки, и уж, конечно, в эпохе романтизма. У Шуберта есть что-то подобное в песнях, Шуман сломан мучительным психическим заболеванием, Бетховен мечтает о произведении, которое бы взорвало музыкальные рамки, гонится, как Микельанджело, за чем-то недосягаемым. В руках у Шопена все: материал и содержание, эмоции и средства. Этот романтик никогда не заблуждается. Он — реалист, он всегда знает, за что стоит, за что можно взяться и от чего надо отказаться.
Я не могу ясно и точно выразить мысли, возникающие в связи с отношением современных музыкантов к творчеству Шопена. Я хотел только обратить внимание на центральную проблему: на сущность лиризма, романтизма. Я полагаю, что в этом заключается различие связей поколения после Монюшко и сегодняшнего поколения с Шопеном. Можно было бы к этому подойти также с точки зрения отношения художника к народной и национальной музыке. У Шопена это проблема глубочайшая Равель мог черпать вдохновение из испанского, венского или еврейского источника, но все, что он создавал, было французским. В этом смысле мы можем его назвать учеником Шопена, который наложил отпечаток национального на каждое свое произведение. Я верю, что столетнее изучение «секретов» музы Шопена поможет нам все больше и больше приблизиться к тем источникам, которые он открыл.

Вы счастливый обладатель мобильного телефона Nokia? Тогда вы можете бесплатно скачать jimm 0.6.0b для nokia. Как известно, Jimm конструктор это самая лучшая программа, позволяющая пользоваться мобильной аськой на вашем телефоне.

 

Статьи

<