Ритмы мазурок

Ритмы мазурокИскусство, взятое в историческом аспекте, уже звучит и как эпос психики породившей его эпохи, но как «Одиссея», — можно сказать, — «от противного», от противления душ, не потерявших своей человечности в своих странствованиях по кругам буржуазного капиталистического ада на земле. В том смысле, в каком Шопен не отдавался соблазнам этого ада, не продавался ему и действительно «вел свою линию», свой культ прекрасного, он был рыцарем одиноких, заблудившихся в метелях всяческого «спекулянтства» душ. Но это рыцарство, этот аристократизм не только не сделали его искусство субъективистским искусством для немногих, а наоборот, обогатили его чуткостью и — я бы сказал — особого склада женственностью: ощущением материнской ласки, женственностью не абстрактно-идеалистической ласки, но и не грубой, чувственной. Музыка Шопена, конечно, полна «любовности» — это одна из ее сфер, но в грубой чувствительности ее упрекнуть невозможно.

Все сказанное находит свое особенно свежее и тонко прочувствованное выражение в мазурках — в прекрасном садоводстве музыки Шопена. Иногда, вникая в них, трудно отказаться от мысли, что перед нами Ватто музыки — так чувственно-реальны и полнокровны образы Шопена и в то же время так обаятельно красивы, в особенности если вспомнить лучшее в зарисовках Ватто, где он является мастером непосредственного наблюдения, «коллекционером людских характерностей», минуя обязательную жеманность как условность — для нас — «придворной эпохи».
Когда проигрываешь мазурки друг за другом, первое впечатление многообразия сменяется ощущением пронизывающего всю их череду «дуализма чувствований».

Вот в ритмы мазурки вплетены грустные, типично славянские напевно-пластичные думы; вот сознание композитора касается граней сумрачной меланхолии. Вдруг — солнце, свет, трепет жизни, воздух полей, песня, танец, игра. Среди радостей — облако: проходя, оно затеняет лазурь неба, и в мелосе мазурки — тень скорби. Вновь лучи солнца, но зазвенел жаворонок и своей интонацией навевает, как народная протяжная распевная мелодия, «опевающая» долго-долго тон за тоном, прежде чем влиться в другую попевку, — навевает песенное томление: образ неизбывной душевной горести. Ущемленная в своем чувстве общительности и приветливости, душа великого артиста выступает со стороны своих сумрачных состояний. Мрак глубже. Тона мрачнеют. Красочность ярких тональностей уступает место детальным нюансам светотени, вплоть до полного погружения в область мрака: Орфей сходит в царство теней. Нет радости, нет цветов, нет зелени луга и хороводов смеющихся девушек. Наступает «ночь души», и среди нее — погоня воображения за ускользающей тенью Эвридики, за миражем полного воплощения любви… Но призраки исчезают. Взрыв буйного веселья юности, хороводы боттичеллиев-ской весны возрождения, звон заздравных песен и праздничное задорное ликование, как на картинах деревенского упоения «сытостью жизни» у старых фламандцев. Вновь тени, вновь облачность… Это, если вслушиваться в мазурки подряд, опус за опусом.

Есть и иной путь проникновения в них. Путь импрессионистски красочный: связывать их в тонально объединенные букеты цветов, а вернее —по оттенкам кустарников. Помню, весной, в одном из прекрасных парков взор мой был поглощен обширным лугом цветущих рододендронов и невдалеке — поляной многочисленных сортов роз. Сперва все сливалось в общий звонко-цветовой ковер; лишь постепенно, во время странствований по тропинкам, внутри стала выделяться группа тонально родственных, но и тут неодинаковых по детально красочным нюансам «цветений». То же с мазурками Шопена: в них и соки, и песни земли, и ум садовода, и оранжерей-ность художественного интеллектуализма одушевлены пульсом, жизнью сердца композитора, оттененными красочностью чувствований и сменой настроений — «часами души»! Вот цикл ля-бемоль-мажорных мазурок. Это очень жизнерадостный куст. Правда, краски его цветов не ослепляют, не дурманят и не утомляют глаз, но в них пленяет общий тонус приветливой, радостной, даже порой простодушной открытости человеческой души навстречу свету и ласкам природы и людей. Они — общительны, они свежи своим не вызывающим сомнений душевным теплом. Напоминаю о мазурке соч. 7, № 4 (Presto ma non troppo), с ее капризно порывистой полевкой, словно «всплеск девичьего бега» в игре в горелки.

Внутри мазурки — передышка: нежнейшее dolcissi-mo, словно «ласки украдкой», и на миг мечта — чудесное отклонение в ля-мажорность — словно действительность исчезла, остановилась. И вдруг вновь — «горелки»!.. Мазурка соч. 24, № 3 (Moderato con anima) дает иной оттенок ля-бемоль-мажорности: томный, с замедленной интонацией мадригала — признания в атмосфере салона. Мадригал прерывается время от времени резкими но: возражениями на ферматах, оттененными словно бы и жестом (sforzando). Несколько салонно-льстивый тон мадригала сменяется внутри нежно-настоятельной, изысканно-чувствительной интонацией просьбы (фа минор), застывающей в нерешительном ожидании… Вновь мадригал, и в коде — таяние недоступной чувственному огню Снегурочки (dolcissimo, perdendosi).

Этой мазурке соответствует соч. 7, № 3 по образному впечатлению (не по характеру тона, ибо тон ее — страстного признания!) любовной беседы, то шепотом, то лирически напевной (d,oke) — своего рода серенады, прерываемой акцентами и «шумами» танца, но среди танца же ведущейся. Ее тональность — фа минор. Поступь ее импульсивнее, дыхание прерывистее, ферматы — протяжнее, ярче в явном контрасте с вкрадчивыми моментами sotto voce, «интонациями наедине друг с другом», не для подслушивания.

Мазурка соч. 17, № 3 принадлежит к «сорту составных кустарников», будто вплелись друг в друга соседние кусты. Собственно ля-бемоль-мажорная мазурка обнимает своими двумя крылами центральную, «фронтальную» часть — мазурку ми мажор, с ее пленительными гаммообразными интонациями: четыре «недосказанных» взлета мысли, падающей каждый раз, не достигая цели! Основное качество мазурки — dolce — при неторопливвой поступи (Lento) лишь дважды переходит в желание порыва (Streito, crescendo), но кратковременное. Поэтому впечатление созерцания, лирического воспоминания, наконец, письма, в котором, как некая неодолимая неотвязная мысль, преследует начальная попевка мазурки, — довлеет над танцевальной действенностью.Неотвязная мысль, образ, идея, видение не раз устанавливают у Шопена весь строй пьесы, являясь сущностью высказывания, то развиваемого, то резко сменяемого на некоторый момент вторжением иного или даже инакого постороннего мира звучаний, с тем, однако, чтобы опять занять главенствующее место в сознании. Иногда подобного рода idée fixe, вместо сжатой попевки, воплощается в целую лирическую фразу, как, к примеру, в одной из замечательных «пространных» мазурок из серии «мазурок mesto», мрачных, напоминающих «о жизни теней в душе» (разумею соч. 33, № 4, си минор).
Мазуркой типа лирических ариозо и тоже рождающейся из одной посылки, попевки-идеи, является соч. 41, № 3 (Peters — соч. 41, № 4; dolce, темп не обозначен, но в издании, например, Peters\’a стоит Allegretto, что, мне думается, неверно, ибо придает ей «двусмысленно пошловатую поступь» — движение польки-мазурки, для Шопена немыслимое). Здесь ля-бемоль-мажорность от тенена красиво-меланхоличным отклонением в до минор не в пафосно-напыщенный, quasi-трагический, а в сущности, всего-навсего «покрывающий» мелкое сентиментальное чувствование c-moll многих произведений, даже именитых, — а в до минор напевный, в тонах Чайковского и русской демократической романсности.

Раскрытием такого до минора является задумчивая мазурка соч. 30, № 1, в характере элегического ариозо, из числа мазурок-раздумий «непротивленческого склада»: в них мало контрастности, нет резких срывов, или же Con moto умеряется быстро вступающим diminuendo и «сдачей перед грустным вопросом к сфинксу-судьбе» (этого рода фатализм, несомненно, обитает в романтической душе Шопена, быть может, вызванный его болезненностью). Ведь и мазурка ля-бемоль мажор соч. 41, № 3 заканчивается «кадансом вопроса», из чего возникает ее сопринадлежность к серии «круговых мазурок», не знающих окончания, мазурок с постоянным возвращением к Da capo или, как здесь, — с остановкой на недосказанной фразе. Но есть и еще более заинтриговывающая не столько своей формой, сколько заглушённым, «сдержанным» настроением, при всей своей приветливо ясной колоритности и очень остро ритмически подчеркнутой танцевальной средней части, где отметается всякая, казалось бы, созерцательность! Это мазурка соч. 50, № 2, с поступью Allegretto и оттенком едва ли не беспечности и с ясной улыбкой жизни.

Ее хочется играть бодрой поступью, оттенить средину жизнерадостным forte, увлекательным con brio. Но характер звука указан mezzo voce, на всем протяжении мазурки не сменяемый. В издании Peters\’a изложение расцвечено внутри росо crescendo и diminuendo, ritenuto и a tempo, но piano всюду подчеркивается опять и опять. В оксфордском издании, под редакцией чуткого писателя о Шопене Edouard\’a Ganche, издании, основанном на первом оригинальном издании и манускриптах, во всей мазурке при данном mezzo voce и очень широко протянутых лигах дано лишь одно, выступающее среди полагающихся мазурочных акцентов sforzando в середине средней части, при возвращении первой мелодии этой части: больше оттенков нет. Мазурка получает колорит светлой элегии-воспоминания, причем лиги-арки словно бы указывают на эпически-песенный характер всего интонирования. Что же это: ясная улыбка привета прошлого? Или манящая светлая надежда, робко-сдержанно высказываемая?

Контрастными нюансами насыщена ля-бемоль-мажорная мазурка соч. 59, № 2. Начинаясь приветливо «аллегреттным» простым лирическим высказыванием, она развивается в резких сменах динамики, в капризных изломах рисунка и ритма, с синкопами, прерывистым дыханием, властными акцентами, как речь возбужденная, полная упреков. Здесь новое преломление ля-бемоль-мажорности: тень хроматизированных последова-ний-секвенций, словно густое облако, пытается в кульминации развития совсем затенить мягкую улыбчатую солнечность, присущую данной тональности.

 

Статьи

<