При всем благоговении к Шопену, при всей невозможности отрицать гениальность мастера, ритмы напевы и настроения которого вошли в плоть и кровь современного культурного человечества, часть французских критиков, целая школа с интересным музыкантом и писателем Венсаном д\’Энди во главе, школа, указывающая как на своего учителя на покойного композитора Цезаря Франка, считает важною задачей парализовать влияние Шопена.
Д\’Энди с совершенной ясностью выразил основу этой теории музыки. Главнейшим в музыке, согласно ей, является своеобразная логика, глубокая разумность построений, ясность, прочность и гармония архитектуры. Именно архитектуру выставляет д\’Энди как наглядный прообраз музыки. Грозит неизбежным и жалким падением музыки вторжение в нее романтизма, безыдейных капризных построений произвольной, иррациональной игры чувств. Это, по мнению д\’Энди, — чистое варварство, симптом духовной расслабленности, это — патологическая музыка. Пусть же говорят об искренности! Искусство — не область откровенных признаний, а область артистически законченных прекрасных форм. Пусть же говорят о глубине содержания романтической музыки! Искусство вообще ничего общего с содержанием не имеет, во всяком произведении художественно одно — форма.
Так говорят «интеллектуалисты». И встречают энергичный и негодующий отпор в среде «сензитивистов», группирующихся вокруг Дебюсси как своего мастера, вокруг Лалуа , как теоретика. Эти находят спасение музыки только в субъективизме, только в содержании. Чем утонченнее, чем капризнее, чем патетичнее изображаемые музыкантом душевные переживания, чем сильнее заражает он душу своими настроениями, чем виртуознее играет он на нервах — тем он более велик. Музыкант-формалист, музыкант для уха — это только добросовестный ремесленник рядом с истинным художником, страстная, измученная душа которого находит новые области чувства, новые комбинации ощущений и, как пламенеющий факел, предшествует простым смертным на таинственных путях мистерии развертывающейся и усложняющейся жизни духа.
— Боже сохрани пренебрегать правилами, — говорит д\’Энди. — Боже сохрани оторваться от традиции: она хранительница веками проверенных разумных прекрасных форм и приемов.
— Боже сохрани опутывать себя правилами и считаться с традицией. Свобода, полная свобода, произвол гения—вот атмосфера, которой дышит истинный художник, — отвечает Лалуа.
Сопоставим эти направления в теории музыки с другими явлениями культурно-буржуазной жизни. Не так давно, с легкой руки Лассера и Леметра, началась имеющая колоссальный успех «травля романтизма», свирепая критика его остатков и эпигонов, безжалостный суд над памятью его отцов. Особенно Руссо приводит этих так называемых «неоклассиков» в бешенство; он — отец всякого зла, и прежде всего революции. Как? Говорить о свободе человека, о святости его страстей, о его праве ставить действительности идеальные программы, мечтать и бороться за осуществление своих мечтаний? Как? Объявить высокомерную личность выше установившихся законов прочно сложившегося общества? Как? Заменить стильность, выдержанную последовательность, развитие жизни классических, органических эпох эклектизмом, базаром суеты, царством индивидуальных прихотей? Это — преступление, которому нет равного. Назад к классикам XVII века, к чувству меры античного мира, к простым, здоровым линиям архитектурной устойчивости, склоненности личности перед повелительным законом! Назад, к спокойному строю, к самодисциплине, к прозрачной разумности, к подчинению бунтующих страстей сильной воле, в свою очередь подчиненной царю царей — строгому долгу! И рядом с этим идут другие новости: идет призыв буржуазии к мужеству, к отважному сопротивлению наступающему врагу, к сомкнутой, внутренне прочно связанной классовой организации. Эти тенденции отражаются и в книгах по философии, социологии, экономии, и в лекциях, и в статьях журналов, и в романах вроде «Ницшеанки» Ле-сюэра, и в драмах вроде «Баррикады» Поля Бурже.
И это еще не все: оздоровители буржуазии, гуси, встревоженно загоготавшие в мещанском Капитолии при приближении «варваров», стремятся использовать для оздоровления своего гибнущего класса и то, что было до сих пор прихотью, спортом. Начинается усердная проповедь здоровой жизни, атлетических упражнений, половой сдержанности, неупотребления спиртных напитков, и все это начинает иметь успех среди новых поколений буржуазии, среди сменивших собою поколение « fin de siècle» и представителей «aube de vinqtiéms». И тем не менее это торопливое движение от развратного, инертного индивидуализма, от декадентства, от гниения и этот ужас перед свободной волей, перед личностью, человеком-законодателем, человеком-господином самого себя — все это симптомы бесповоротного конца класса. Это — поздние предсмертные старания массажем, водолечением и умеренностью вернуть навсегда утраченное здоровье.
И неоклассицизм в музыке есть не что иное, как попытка вернуться к строгим, мужественным ритмам, использовать музыку как пользовались ею спартанцы, считавшие свой дорийский лад средством, укрепляющим мужество, а мягкий и капризный лад лидийский — источником изнеженности и разврата.
Но, конечно, далеко не вся новая буржуазия идет за этими апостолами «возрождения». Добрая половина культурного мещанства остается декадентской в точном смысле этого слова. Со старческим сладострастием ищет она утонченнейших переживаний, ищет извлечь какое-нибудь наслаждение из истрепанных, раненых нервов, любит, чтобы ее пикантно раздражали странным, экзотическим, извращенным, еще больше любит, чтобы ее убаюкивали тихими песнями, в которых она находит идеализированное, стилизованное, переведенное на язык причудливой красоты отражение своей лишенной единства, разорванной, калейдоскопической души. Эти — остаются романтиками декаданса. Эти — ищут дальнейшей патологичности музыки, эти — рукоплещут бесформенному импрессионизму, усталой сентиментальности Дебюсси и варварскому галопирующему бегу за новинками, пряному, оргиастическому разгулу Рихард Штрауса.