Шопен добился славы почти с первых шагов: Его учитель Эльснер предсказывает ему, ребенку, блестящую будущность после первого знакомства и напутствует его наказом занять место между Россини и Моцартом. В то же время Шопен выделяется как несравненный пианист, Эльснер сравнивает его со знаменитым Фильдом. Двадцати лет Шопен переживает страшное общественное горе — взятие Варшавы, и оставляет музыкальный памятник этого события в своем так называемом «Революционном этюде». Переехав в Париж, Шопен приобретает дружбу самого сильного в тогдашнем музыкальном мире человека — Франца Листа, и тот без труда делает его модным как пианиста, импровизатора и изящного салонного композитора. Для него открываются салоны князя Радзивилла и графини Ротшильд, он становится «пианистом герцогинь». Великосветские дамы буквально носят на руках этого печального красавца с неистощимым родником самой сладкой музыкальной меланхолии в сердце.
Значит ли это, что Шопен был понят, что почувствовали его культурную роль или хоть оценили его место в развитии музыки, тот новый смелый шаг, который он сделал? Ничего подобного. Модный виртуоз, одно из утонченнейших светских развлечений, учитель по червонцу за час— вот что такое Шопен бил для Парижа. Понять его могла только более широкая публика: буржуазная интеллигенция, самые культурные слои мещанства, но они при жизни Шопена знали его плохо. Гениальность его натуры, Шопена-человека, эту воплощенную поэзию чуткости, грусти, патриотизма, нежности, бескорыстной любви, оценивали, конечно, друзья и, в особенности великая Жорж Санд, но огромное место Шопена в истории искусства понял только один человек, но зато это был равный — это был Роберт Шуман.
В чем же дело? Дело в том, что Шопен был не столько даже музыкантом, сколько поэтом — лириком в звуках. Он с негодованием говорил о музыке бессодержательной, не выражающей никаких душевных состояний. Его музыкальные произведения — это тончайшие настроения души, отличающейся чудесною подвижностью и чуткостью, выраженные почти с полной точностью в звуках рояля. Что за дело было ему до правил? Как мог он считаться с прошлым? Как Вальтер у Вагнера поет что подсказывает ему сердце, приводя в ужас ученых мейстерзингеров, так точно и славянин Шопен, человек другой культуры, юной, искренней, деревенской, но культуры страдальческого народа, породившей уже таких гениев той же надрывной искренности, того же горького лиризма, как Словацкий, Мицкевич, польский интеллигент всеми фибрами — Шопен пел свою душу как она есть и стремился к одному: быть правдивым в музыкальном изображении своих воздушных грез и той свиты многоликих, летучих настроений, которые звенящим роем окружала эти золотые, лунные грезы.
В то же время не надо понимать шопеновское негодование против бессодержательной музыки в том смысле, будто он вкладывал в свои произведения определенные идеи, известный сюжет. Нет, конечно, иначе почему бы он был музыкантом? Если бы идеи его были определенны, если бы образы его были законченны и пластичны, он бы был живописцем, как Матейко, или поэтом, как Словацкий, может быть даже философом-мистиком, как Товянский. Но, как очень тонко заметил Пуаре: «У Шопена музыкальная идея ближе к чувству, чем к мысли». Таким образом, Шопен есть самое полное отрицание музыкального формализма и самое утонченное, самое искреннее, а потому самое захватывающее, выражение музыкального романтизма.
И по мере того как неврастения делала свои завоевания, по мере того как чудовищный бег прогресса, несущий с собой почти призрачную быстроту впечатлений, рост противоречий социальной жизни истощали и вместе с тем болезненно напрягали нервы культурного мещанства, — Шопена-субъективиста стали понимать.
Из обездоленного края, из окровавленной Варшавы этот юноша принес свою лиру, похожую на ту дудочку, что сделана из кости убитой сестрицы, и сыграл на ней песни своей тоски, своих почти неумолимых, почти уже мистических грез — порождений польской души, смертельно отчаявшейся, но не желающей умирать.
И в этих песнях лишенного родины поляка европейский интеллигент нашел самые поразительные созвучия с расстроенной музыкой своей собственной истерзанной души.