Сто пятьдесят лет минуло со дня рождения великого композитора Фридерика Шопена. Срок немалый, особенно если учесть, что человеческая культура набирает все больше и больше темпы в своем развитей. С ними вместе меняется и отношение к искусству. Культурное человечество, грубо говоря, можно разделить на тех, для кого культура, начиная от Гесиода и Гомера (и значительно раньше еще) вплоть до наших дней, является обозримым целым, которое можно не только понять, но и почувствовать, то есть эмоционально пережить, и тех, для кого старое (а «старое» для них часто то, что было лет тридцать—пятьдесят назад) уже воспринимается как устарелое, нежизненное,— то есть тех, чей взор устремлен в будущее, и только в будущее, тех, кому до прошлого человечества «дела нет» и кто всегда готов воскликнуть: «Жизнь начинается завтра!».
Я не случайно вспомнил об этих «ультрамолодых» именно в дни, когда Польша — родина композитора — провозгласила I960 год годом Шопена, когда Варшава организует особенно торжественный конкурс его имени, когда в крупных и малых городах будут проведены концерты из его сочинений, когда эта дата отмечается в разных странах по решению Всемирного Совета Мира. Ибо Шопен один из популярнейших, наиболее любимых во всем мире композиторов (наряду с Бетховеном, Шубертом, Чайковским). Нет, я не могу согласиться с те ми, для кого культура прошлого—это вчерашний дет человечества!
Без особенного хвастовства могу сказать, что мне, как и огромному большинству людей, приобщившихся на деле к искусству, доступно все, все прекрасное, созданное веками, и не только доступно, но составляет предмет познания, область переживаний и волнений. Правда, это стоит иногда немалого труда, Настоящая культура не дается «с кондачка». Она требует усилий, напряжения воли, преданности и благоговения.
Но бывают явления искусства, которые не только объективно прекрасны, но так близки по времени, так понятны, так легко западают в душу, что слово «усилие» в процессе приобщения к ним почти теряет свой смысл. Таковым был для меня с детства Шопен. Конечно, я потратил много труда и времени для посильного приобретения должного мастерства в исполнении его произведений, учитывая в особенности скромность моих виртуозных данных. Но его музыка, дух ее высказывался так ясно, так «убедительно», так единственно прекрасно, что я остался до конца жизни в плену у нее. Это, конечно, заслуга самого Шопена: высшая понятность, доходчивость, умение доставлять радость, легко преодолевающую возможные затруднения в восприятии— все это классическое, я бы сказал моцартовское наследие музыки Шопена, и недаром при встрече с ним поневоле всплывают в сознании имена Рафаэля и Пушкина.
Шопен никак не укладывался в понятие «романтик»… Даже такое «странное», с известной точки зрения, произведение, как знаменитая Вторая соната си-бемоль минор, настолько продиктовано одной творческой идеей, что можно было бы его назвать поэмой в четырех частях в форме сонаты (правда, очень необыденной, очень новой, очень смелой). Прообраз одночастной сонаты, завоевавшей себе такое видное место в творчестве более поздних композиторов (Скрябин!), восходит к гениальным шопеновским балладам (особенно Первой и Четвертой), к его Баркароле, Фантазии фа минор, Концертному аллегро, соч. 46, и т. д. Здесь, вопреки утверждению некоторых ригористов, будто Шопен почти не создавал новых форм, особенно большой (симфонической) формы, надо сказать, что именно его упомянутые «одночастные сонаты» являются непревзойденным образцом этого нового жанра, а по лаконичности, сжатости, красоте архитектоники и цельности образа могут успешно состязаться с иными многочастными крупными произведениями.
Мы знаем, как огромна библиография о Шопене,— о нем писали его современники, много пишут в наши дни. Всякую гениальную личность невозможно до конца высказать или «пересказать» словами; сколько бы ни проявили доброй воли и глубочайших познаний пишущие о нем, как бы умно и хорошо ни проанализировали все произведения Шопена, как бы детально ни раскрыли всю его жизнь, вплоть до мельчайших подробностей,— что-то недосказанное, непередаваемое всегда останется. Останется оно и в исполнении всех пианистов на протяжении десятилетий (будем надеяться: веков) шопеновской культуры. Самое прекрасное исполнение самого «лучшего» пианиста только привносит что-то в понимание и переживание творчества Шопена, никогда не исчерпывая его до конца. Это удел всех великих: их творения живут самостоятельной жизнью.
Правда, «шопеноведение», точное и разработанное, годы и годы шопеновской пианистической культуры даю г как будто множество гарантий исполнителю в том, что он сыграет Шопена верно, то есть хорошо.
И все же как педагог я знаю: исполнение Шопена представляет огромные трудности именно сейчас. Здесь надо упомянуть об одной немаловажной детали нашего музыкального развития, особенно за последние пятьдесят лет Ни для кого не тайна, что молодые талантливые музыканты, композиторы, да иной раз и исполнители, все чаще поворачиваются спиной к романтизму, к самому духу романтизма. Они готовы превозносить Жоскена де Пре, Палестрину и других, не говоря уже об их кумире Иоганне Себастьяне Бахе (в этом, впрочем, они схожи со всеми музыкантами мира и во все времена), а последующая затем эпоха романтизма, украшенная именами позднего Бетховена, Шумана, Шопена, Листа и других,— для них, несмотря на признание ими некоторых заслуг названных композиторов, является снижением мирового музыкального творчества, и только современность воспринимается ими как новый, желанный подъем.
Интеллект, конструктивные силы ума уже сейчас порой ценятся выше, чем сила «непосредственного чувства», в которое так верили, которому так доверяли еще недавно Чайковский, Толстой и многие, многие другие… Не только головокружительное развитие науки и техники, но и методы их оказали на современное отношение к искусству свое неоспоримое воздействие. Современному молодому пианисту куда легче хорошо сыграть прелюдию и фугу Шостаковича или сонату Прокофьева, чем, например, Баркаролу Шопена.
О Шопене так много и столько хорошего написано (вспомним хотя бы книгу Листа, многочисленные высказывания Шумана, частые упоминания о нем Глинки, Антона Рубинштейна и других русских музыкантов), что даже трудно о нем говорить: слишком уж известен, слишком изучен, почти «до жути знаком» этот облик. Ведь популярность его творчества неимоверна, несмотря на то, что ни опер, ни симфоний, ни ораторий он не писал, а посвящал свои вдохновения почти исключительно фортепиано, за что и был прозван «поэтом фортепиано».
В заключение я все же прибавлю два слова к его характеристике.
Среди других его черт я бы назвал в первую очередь его величавость, неподражаемое человеческое достоинство, которым пронизаны все Allegro maestoso (первые части концертов, первая часть Сонаты си минор соч. 58, Концертное аллегро, Полонез-фантазия, Третья баллада и т. д. и т. д. без конца)…
Вот уж кто воплотил в звуках бессмертные слова Пушкина: «прекрасное должно быть величаво!»