— Первая моя встреча с музыкой Шопена произошла, когда мне было всего восемь лет. Я попал на концерт Иосифа Гофмана. Помню как сейчас си-бемоль-минорную сонату и Седьмой вальс: ослепительное исполнение!
Затем я стал посещать все концерты Николая Андреевича Орлова. Он тогда выступал в Москве, в Малом зале консерватории чуть ли не каждые две недели и очень часто играл сочинения Шопена.
В юные годы и позже я как-то интуитивно ощущал эту музыку. Помню, музыковеды подробно разбирали мои трактовки, писали о тщательной продуманности деталей, целого. Я поражался, ибо всего этого я не делал. Просто играл. Вообще всю жизнь я много играл и мало, что называется, упражнялся. Профессор Карл Августович Кипп, у которого я занимался, скончался в марте 1925 года, а занятия в его классе прекратились еще зимой. Полгода я вовсе был предоставлен сам себе. Это имело положительную сторону: я привык к самостоятельности. Отрицательная сторона заключалась в том, что меня не научили работать, думать о ремесле, Я не работал, а просто играл. Отдельные места, технически не получавшиеся, я учил, конечно, но методом «выколачивания» — никогда.
В юные годы мне нравились мазурки, вальсы, ноктюрны, позже — я пришел к сонатам, Баркароле, Колыбельной, полонезам.
До конкурса 1927 года у меня были концерты из произведений Шопена в Малом зале Московской консерватории. Потому я и был направлен на конкурс.
Сорок два года прошло с тех пор. Сейчас это уже история, и многое забывается. В 1927 году молодые советские пианисты впервые выехали за рубеж. Мы и не рассчитывали на награды. Программу получили за две недели. Две недели — на подготовку. А сейчас готовятся года по два, по три.
Я за две недели выучил концерт, две прелюдии, полонез.
Помню дорогу до Варшавы. Ехали без переводчика, без сопровождающих лиц. В Варшаве нас радушно встретил Петр Лазаревич Войков, тогдашний советский посол. Как помогла нам его забота! Он не пропускал ни одного конкурсного концерта! Мы слушали как зачарованные его рассказ о своей жизни революционера. Наши встречи были краткими, но остались в памяти на всю жизнь и помогли в формировании моих общественных взглядов не меньше, чем шопеновский конкурс помог моему артистическому становлению. Когда в июне того же года Петр Лазаревич погиб в Варшаве от подлого выстрела белогвардейца Каверды, мы — Оборин, Шостакович, Гинзбург и я, встречавшиеся с Войковым во время конкурса, тяжело переживали его гибель.
Во время конкурса зал Варшавской филармонии был переполнен. Я старался послушать других участников. Сильные тогда собрались шопенисты. Станислав Шпи-нальский долго занимался у Киппа, у Игумнова. Его игра была близка нам.
Роза Эткина. Польская манера, иногда не без чувствительности.
Великолепный пианист приехал из Львова — Леопольд Мюнцер, обаятельный горбун с застенчивой улыбкой.
Генрик Штомпка заслуженно получил премию за исполнение мазурок.
К сожалению, несчастный случай — я повредил палец, выходя из автомобиля — помешал мне участвовать в финале. — Дирижировал тогда Эмиль Млынарский?
— Он ещё до конкурса выступал в Москве. Отлично дирижировал сочинениями Вагнера. Мы были приняты в доме Млынарского, познакомились с его красавицей дочерью, впоследствии ставшей женой Артура Рубинштейна. Помнится, в доме Млынарского Шостакович играл свою Первую сонату.
После конкурса «ощущение Шопена» прошло через всю мою жизнь. Я тогда интенсивно концертировал. Мы ездили вместе с Д. Ойстрахом, играли по отделению С тех пор я старался предпринимать постоянные концертные путешествия. И чаще всего играл Шопена Мне легко было его играть. В педагогической работе я всегда удивлялся, когда ученики не понимали этой музыки Была у меня даровитая ученица с уверенной техникой, а в ре-бемоль-мажорном ноктюрне я показывал ей каж-дый такт, буквально каждый такт.
Кто был мне ближе из исполнителей произведений Шопена? Какая манера интерпретации? Какой подход?
Первым назову Софроницкого. Правда, во второй половине жизни он несколько иначе играл, но в то время, когда мы были дружны, в молодости, я, слушая его, всегда думал: — Вот так бы я сам хотел играть.
—Другие интерпретаторы?
—Падеревский. Некоторые его трактовки восхищают, другие — удивляют, а кое-что вызывает ныне протест: например, отставание левой руки от правой Но в его игре ощущалась польская природа, поэтичность, незаурядная индивидуальность.
В записях слушал игру Рауля Кочальского. Не могу ее принять. Слышу в ней что-то дилетантское, устаревшее.
В детстве я был покорен Гофманом, а сейчас… Много раз прослушивал записи: быстро, четко, ясно, без всякого «аромата».
—Это записи тридцатых годов?
—Возможно В ту пору я восхищался Казадезюсом. А исполнение Шопена Эгоиом Петри казалось сухим, формальным
Каждый находит в Шопене свой мир Думаю, что в первую очередь он —лирик, романтик. Это главное. Ни у кого не нахожу такой естественной фортепианной фактуры, такой пружинистой гибкости, свободы ритма, обусловленной чувством времени. Да\’ Чувство времени в исполнительстве Этому научить нельзя И еще для тона игры важно проникнуться настроением, которое определяют словом «zal» — жалеть, сочувствовать, быть добрым, терпимым. Может это покажется выспренным, но определение «созвучие душ» очень подходит для Шопена. Если есть такое созвучие, будут и чувство меры, и звук соответствующий.
Можно ли научиться совершенной интерпретации Шопена?
Я слышал исполнение Второго скерцо Артуро Бене-детти-Микельанджели, замечательным пианистом. Шедевр отделки, логики, совершенства. Второй раз он играл скерцо точно так же. Ни малейших отступлений. Это восхищает. Но этого ли ждет Шопен? Софроницкий словно импровизировал. Его игра была творчеством. Она захватывала, создавая особое настроение, в ней всегда была радость открытия нового.
—Вы наблюдали почти полвека концертной жизни. Что же изменилось в интерпретации шопеновской музыки?
—Трудный вопрос. Начну с эмоциональной стороны. В юности я покидал концерт, если так можно выразиться, «другим человеком», переживая концерт.Теперь ухожу подчас равнодушным и вижу нередко скучающую публику.
Два года назад я пошел на концерт Галины Черны-Стефаньской. Я не слушал ее игру полтора десятилетия и был разочарован. Неинтересно, мало эмоционально. То же можно сказать об исполнении шопеновских программ некоторыми другими иностранными гастролерами. Увы, такая академическая, холодно-равнодушная игра встречается и среди наших молодых лауреатов.
Созвучие душ. Может быть, выспренное выражение, но верное. Особенно применительно к пианистам, играющим музыку Шопена.
—Вам не кажется, что такие понятия, как чувствительность, изысканность, утонченность, свойственные Шопену, приобрели ныне несколько пренебрежительный смысл?
—Меня тоже упрекали в чувствительности, сентиментальности. Полагаю, есть разная чувствительность. Есть чувствительность как проявление душевной ранимости, тонкость — это одно. Есть сентиментальность кисейной барышни — это другое.
У Шопена — чувствительное сердце. Что же касается изысканности, утонченности, не исключаю, что в этом смысле было бы полезно изучить и заимствовать кое-что из манеры Падеревского, которого принято судить как пианиста слишком односторонне. Кстати, требует поправок и оценка французской традиции. Помнится, после концертов Самсона Франсуа мы говорили с Вами об этом. Он ученик М. Лонг.
—Как педагог она требовала точности, тщательности. И это характерно для французской школы с ее вниманием к мастерству.
—А мы всегда ждем от французских пианистов капризной поэзии, изысканности. Нет, что ни говорите, в интерпретации Шопена важна не только принадлежность к той или иной школе, а индивидуальность интерпретатора, его интуиция. Как отличаются друг от друга советские шопенисты: Нейгауз, Оборин, Гинзбург, Давидович, Станислав Нейгауз…
Схематически, по своим впечатлениям, скажу так: мастерство, виртуозность, звуковые качества — все это ныне стоит выше, чем было, но пугает стандартизация. Об этом сейчас и говорят и пишут: играют молодые пианисты одинаково. Искусство — это индивидуальность. Много ли я могу их назвать ныне? Исключение — Станислав Нейгауз. Тонкая, глубокая натура. Видно, от отца он воспринял своеобразное слышание поэзии Шопена. Вероятно, стандартизация интерпретации Шопена связана с общим деловым тонусом искусства. И еще выскажу парадоксальную мысль: величайшие блага техники—радио, телевидение — способствуют пассивности слуха. Музыка звучит беспрерывно. Ее слушают «между дел». Девятая симфония Бетховена сопровождает чаепитие. Чувствительность притуплена.
Нежному гению Шопена это противопоказано… Музыку нужно слушать с благоговением. Помню, летом 1927 года, после конкурса, я жил в Крыму, в Гаспре. Там же лечился Феликс Михайлович Блуменфельд. Он был тяжело болен и почти не поднимался с кресла.
Однажды решили устроить мой концерт. Рояль поставили на террасу. Взошла луна на звездном небе. Море голубело. В полной тишине, взволнованный и вдохновленный этой необычной обстановкой, я играл пьесы Шопена, Листа. Не знаю, как играл, но после исполнения «Смерти Изольды» Блуменфельд позвал меня к себе на верхнюю террасу, где он слушал музыку в одиночестве, и поцеловал меня. Это был счастливый вечер моей артистической жизни. Такое не забывается.
Нужно думать о концертной обстановке… Шопен не терпит грубых прикосновений. Он всегда лучше доходит в небольших залах, в интимной атмосфере. Тогда, проникая в душу, он пробуждает в человеке лучшие свойства натуры, А разве не это — высшая воспитательная цель исполнительского искусства?