О Седьмой симфонии Шостаковича, законченной в эвакуации в Куйбышеве в декабре 1941 года и посвященной Ленинграду, написано больше, чем о любой другой симфонии в истории музыки.О Седьмой симфонии Шостаковича, законченной в эвакуации в Куйбышеве в декабре 1941 года и посвященной Ленинграду, написано больше, чем о любой другой симфонии в истории музыки. Видимо, Шостакович опять хотел затронуть в ней ленинскую тему, но начавшаяся война изменила его планы, направив их в совершенно иное русло. Приводим краткую хронологию создания этого произведения, сделавшего имя Шостаковича знаменитым во всем сражающемся мире.
Ленинградское радио, 1 сентября 1941 года. Выступление Шостаковича: Советские музыканты, дорогие и многочисленные братья по оружию, друзья! Помните, что нашему искусству угрожает огромная опасность. Защитим нашу музыку, будем работать честно и самоотверженно … Час тому назад я закончил партитуру второй части моего нового большого симфонического сочинения … Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать его Седьмой симфонией.
Из дневника военных лет Богданова-Березовского (17 сентября 1941 года):
Сегодня вечером … ездили к Шостаковичу … Он дважды сыграл нам две части новой (Седьмой) симфонии. Рассказывал о плане дальнейшего. Впечатление у всех огромное. «Удивительный пример синхронной, даже, можно сказать, «мгновенной» творческой реакции на переживаемые события, переданной в сложной и крупной форме без тени какого бы то ни было «снижения жанра». Напротив, симфония и по содержанию, и по форме — новаторская, в особенности первая часть, с ее большим тематически самостоятельным вариационным эпизодом между экспозицией и разработкой.
Поражает и сила выразительности оркестрового языка, партитурная фактура, функциональная значительность которой в драматургии произведения отнюдь не меньшая, если не большая, чем значительность тематизма. Во время исполнения был налет. По предложению автора не прерывали музицирования. Но семья его вся удалилась в бомбоубежище.
В тот же месяц, но чуть позже — Шостакович в разговоре со своим другом и биографом Рабиновичем:
По ходу первой части война внезапно врывается в мирную жизнь. Я не хотел, чтобы этот эпизод был излишне натуралистичен. В репризе звучит похоронный марш, и это глубоко трагический эпизод, массовый реквием — просто люди чтут память своих героев. Вначале я очень хотел, чтобы в этой части были слова. Я чуть было не начал писать их сам. Все же я решил обойтись без слов, и рад этому. Музыка более выразительна.
Затем идет еще более трагический эпизод: за общей скорбью следует личная скорбь — возможно, материнская. Скорбь настолько глубока, что слез уже не осталось. И дальше есть еще один лирический фрагмент, выражающий апофеоз жизни, сияние солнца — вначале я думал, что вся симфония будет состоять из одной части. Конец части светлый и лиричный,— глубокая любовь человека к себе подобным. Хватит говорить о мертвых. Разговоры, прогулки … И лишь в последних тактах слышен отдаленный грохот: война еще не окончилась.
Премьера, Дворец культуры, Куйбышев, 5 марта 1942 года:
Казалось, что во время этого первого исполнения он страдал от мучительной боли. Слушатели настаивали на том, чтобы увидеть автора до начала, и он поднялся на сцену, мрачный и неулыбчивый. А когда, по окончании, они восторженными криками снова вызвали композитора, на сцену вновь вышел суровый молодой человек, который выглядел, как будто отправляется на казнь.
Московская премьера, конец марта 1942 года:
Ее исполнили после полудня, потому что в ту тревожную весну 1942-го концерты в Москве играли в дневные часы. Во время исполнения в городе прозвучала воздушная тревога. Перед самым финалом человек в форме появился на сцене рядом с дирижером и пытался остановить концерт. Никто не ушел в убежище. Симфония продолжалась. После восемнадцатиминутного финала человек в форме появился снова и обратился к публике со словами, ставшими в то время привычными: «Прозвучала воздушная тревога». В ответ раздались крики: «Знаем!» — и нескончаемая овация продолжалась.
Генеральная репетиция перед ленинградской премьерой (8 августа 1942 года, в блокадном городе). Дневник Богданова-Березовского:
Необычайно волнует вид зала, парадного, как и прежде, с его красивым сочетанием ослепительной белизны, позолоты и мягких тонов малинового бархата, с его безупречными архитектурными пропорциями и акустической чистотой… Зал причудливо освещен большими хрустальными люстрами, зажженными не в полный накал, и нимбом солнечных лучей, проникающих сквозь раскрытые створки высоких «потолочных» окон, заделанных фанерными листами.
В партере и в ложах все или почти все представители музыкального мира блокированного Ленинграда — композиторы, оперные артисты, педагоги… много солдат и офицеров, пришедших с автоматами прямо с передовой. Оркестр усилен временно демобилизованными музыкантами, отозванными для этого случая с фронта: партитура требует восьми валторн, шести труб, шести тромбонов, громадной батареи ударных.
С волнением вслушиваемся в первые звуки унисонной темы струнных, открывающей первую часть симфонии, темы гимна, темы оды…. Совсем новыми для меня были последние две части симфонии, написанные Шостаковичем уже после отъезда из Ленинграда…
Нельзя говорить о впечатлении от симфонии. Это не впечатление, а потрясение. И его испытывали — я видел и чувствовал это — не только слушатели, но и исполнители, читавшие нотные листы, точно живую повесть о самих себе.
Симфония стала символом, вокруг нее сложился своего рода культ. Микрофильм с записью ее партитуры отправили в Соединенные Штаты, и в июне 1942 года в Нью-Йорке, под управлением Артуро Тосканини, состоялось ее первое исполнение в Западном полушарии. Всего в США ее играли более шестидесяти раз, а кроме этого, концерты прошли в Великобритании, Австралии и Южной Америке.
После войны о симфонии почти забыли, и лишь недавно многие оркестры и дирижеры все-таки разглядели в ней нечто большее, чем просто злободневную пьесу военных лет. Отношение самого композитора к общепринятому «оптимистическому» толкованию этого произведения мы узнали совсем недавно, из мемуаров Волкова:
Седьмая симфония стала самой популярной моей работой. Меня огорчает, однако, что не все понимают, о чем она, но ведь из музыки все должно быть ясно. У Ахматовой есть «Реквием» а Седьмая и Восьмая симфонии — это мой реквием.
И в словах пожилого композитора есть своя правда. Ведь (как и в Пятой симфонии) героическая тональность этого произведения часто перемежается мрачной, давящей музыкой. Это и суровая кульминация в первой части, и вся третья часть, как будто высеченная из гранита, и жалобы и стенания в стиле Малера перед самым финалом. В такой большой симфонии, как Седьмая, запоминается в первую очередь ее самый очевидный смысл, и именно героическая воинственность этого произведения завоевала сердца слушателей — особенно в осажденной России и истерзанной войной Европе тех лет. Но черные страницы Седьмой симфонии — это и воспоминания Шостаковича о тех, возможно еще более мрачных, временах перед войной, когда враг был невидим. Ахматова писала о сталинских репрессиях в довоенной России:

Вы меня, как убитого зверя,
На кровавый подымете крюк,
Чтоб, хихикая и не веря,
Иноземцы бродили вокруг.

Забавный семейный анекдот о тех днях, когда шли репетиции, предшествовавшие первому исполнению симфонии, рассказывает Нина Шостакович. Со сцены пришлось прогнать юного Максима, слишком энергично дирижировавшего симфонией отца. Если вспомнить, что позже Максим стал ведущим дирижером произведений Шостаковича-старшего, то этот инцидент приобретает особый смысл.