Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный…
Пушкин. Медный всадник.

«Город — единственный вдохновитель воистину современного нового искусства,— писал Пастернак в «Докторе Живаго»,— живой, живо сложившийся и естественно отвечающий духу нынешнего дня язык — язык урбанизма». Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу было суждено родиться и вырасти под сенью главного в те времена города России — Санкт-Петербурга. Виды, звуки и атмосферу этого великого города он делил с другими творческими натурами свой эпохи: с Ахматовой, поэтессой, глубоко привязанной к этому «темному городу у грозной реки … строгому, спокойному, туманному»; с Мейерхольдом, театральным режиссером, который всю жизнь «мечтал о том, чтобы поставить греческую трагедию в Ленинграде, на площади перед Казанским собором»; с Родченко, конструктивистом, чье революционное вдохновение было насквозь городским, и это ярко проявлялось в его плакатах, коллажах и пространственных конструкциях. Мы рассказываем о композиторе, который рос, каждодневно видя эти улицы, магазины, театры, мосты, статуи, толпы, широкие аллеи, каналы, монументальные силуэты, испытывая зрительное, архитектурное чувство неразрывности с прошлым, трудно совместимое с общественным неприятием этого же самого прошлого.
Санкт-Петербург был творением Петра Великого, прорубившего «окно в Европу» ценою несчитанных миллионов жизней на заре восемнадцатого столетия. Гранит для фундаментов его строений завозился в город, построенный на болоте, в виде налога с каждого, кто желал там жить и работать. Говорят, что каждый камень в нем оплачен жизнью одного рабочего, и архитектурная строгость и изящество города зиждутся на безмерных человеческих страданиях.
Эту двойственность атмосферы города хорошо чувствовал Пушкин. В поэме «Медный всадник», где действие происходит во время страшного наводнения 1825 года, болотная нечисть пытается вырвать у бронзового царя то, что изначально принадлежало ей. Пушкин, по словам Набокова, «подметил странный бледно-зеленый оттенок неба над городом и таинственную энергию бронзового царя, скачущего на своем коне на размытом пустынном фоне широких улиц и просторных площадей».
Индустриализация девятнадцатого века дошла до России сравнительно поздно, и в ходе нее город, первоначально задуманный как гармоничная симфония в камне, преобразился в нечто не столь привлекательное, более зловещее и сложное. «Белая дымка над Невой почернела от дыма фабричных труб,— писал Александр Верт, размышляя о прошлом города во время фашистской блокады 1941 года.— На смену морозным и солнечным зимним дням Пушкина пришли мрачные дождливые осенние ночи Достоевского и призрачная нереальность санкт-петербургской поэзии Блока».
Незадолго до своей смерти в 1909 году Иннокентий Анненский написал трагическое пророческое стихотворение «Санкт-Петербург», в котором, глядя на «желтый пар петербургской зимы, желтый снег, облипающий плиты…», корил Петра за «проклятую ошибку». Но тот же самый автор дает нам и гораздо более теплое — даже романтичное — описание Петербурга перед первой мировой войной — Петербурга родителей и раннего детства Шостаковича.
Я любил Санкт-Петербург — и Летний сад с его столетними липами, и домик Петра Великого, и аллею греческих богов и богинь с отколотыми носами … и величественный простор Невы с высоким и грациозным шпилем Крепости, вырисовывающимся на фоне белой летней ночи. Я помню запахи и звуки Санкт-Петербурга; цокот копыт по деревянным мостовым Моховой; это был первый звук, который вы слышали, проснувшись утром; застрявшие на Симеоновской лошадиные упряжки, извозчики которых … ругают матом своих лошадей и друг друга; и я до сих пор чувствую запах горячей смолы, доносящийся жарким летом от дорожных рабочих… Палящий зной летнего Петербурга заставлял его жителей искать тенистые уголки и собирал их ближе к Неве. Конечно, в те времена доставка воды Петербург — была не возможно.
А Малер в 1907 году в письме жене из Петербурга, где проходили репетиции его Пятой симфонии, спрашивает, помнит ли она «тот особенный запах, который чувствуешь в России повсюду, даже на железной дороге. Смесь древесного дыма и юфти…»
Шостакович не оставил нам собственных описаний Санкт-Петербурга, в котором рос. Но есть, по счастью, другие, и очень яркие, воспоминания о Петербурге конца девятнадцатого века, еще до появления электрических трамваев времен детства Шостаковича. Они принадлежат Игорю Стравинскому, любившему места, где прошли его детство и юность, так, как на это способен только эмигрант: Уличные шумы Санкт-Петербурга встают передо мной особенно живо… Первым из этих звуков, запечатлевшимся в моем сознании, был грохот дрожек по мостовой из булыжника или из поставленных на торцы бревен. Лишь немногие из этих повозок имели колеса с резиновыми шинами, и стоили такие повозки вдвое дороже; поэтому по всему городу грохотали железные ободы конных экипажей. Помню я и звук конных трамваев, и особенно тот визг, что они издавали на рельсах, поворачивая на углу у нашего дома и набирая скорость перед мостом через Крюков канал. (Для того чтобы перебраться через более крутые мосты, иногда требовалось впрячь дополнительных лошадей, и сменные станции были расставлены по всему городу.) Звуки колес и лошадей, криков и ударов кнута кучеров, должно быть, проникли в мои самые ранние сны; во всяком случае, они — мое первое воспоминание об улицах детства. (Лязг автомобилей и электрических трамваев двумя десятилетиями позже запомнился куда слабее…)
Самыми громкими звуками дневного города были канонада колоколов Никольского собора и сигнал, подаваемый из Петропавловской крепости в полдень,— часы, с которыми сверялись все горожане…
Вспоминаешь и запахи города. В Санкт-Петербурге это прежде всего запах дрожек. Они приятно пахли смолой, кожей и лошадьми. Самый сильный запах, однако, обычно исходил от самого извозчика…
Еще одним ароматом, которым пропах весь город, да и вся Россия, был запах табака под названием «махорка»; впервые его завез в страну Петр Великий.
В моей памяти Санкт-Петербург окрашен желтой охрой (несмотря на такие известные красные здания, как Зимний и Аничков дворец). Архитектура да и цвет Петербурга были итальянскими,— и не только в подражание итальянцам, но как прямой результат работы таких архитекторов, как Кваренги и Растрелли.
Итальянские стиль и мастерство можно обнаружить в любой работе периода Екатерины Великой,— будь то здание, статуя или произведение искусства. А главные дворцы были итальянскими не только по внешнему виду но и по материалу (мрамору). Даже если использовались обычные в Петербурге строительные материалы, то есть местный гранит или столь же местный кирпич, их поверхность покрывали штукатуркой и красили в традиционно итальянские цвета.
Посещение Мариинского театра было для меня наслаждением. Попасть в этот голубой с золотом благоухающий зал значило для меня войти в священнейший из храмов.
Санкт-Петербург был городом островов и рек Последние в основном назывались одинаково — Нева: Большая Нева, Малая Невка, Большая Невка, Средняя Невка. Однако движение судов и жизнь гавани меньше отложились в моей памяти, чем можно было ожидать,— судоходству мешали длинные зимы, заковывавшие гавань во льды.
Петербург был также городом просторных открытых площадей. Одна из них, Марсово Поле, вполне могла бы послужить сценой для «Петрушки».
Еще одной привлекательной площадью была Сенная, где стояли сотни телег с сеном на прокорм громадного лошадиного поголовья города; зайдя туда, вы чувствовали себя словно в деревне. Но больше всего бодрили меня в Санкт-Петербурге прогулки по Невскому проспекту, широкому, длиной в три мили, на всем своем протяжении полному жизни и движения. Здесь были расположены прекрасный Строгановский дворец (построенный Растрелли); Лютеранская церковь (которую Балакирев, благочестивый приверженец православной религии, называл перевер-нутыми штанами); Казанский собор с полукругом колонн, как у римского Собора святого Петра; Дума (Городское собрание); Го-стиный Двор, целый квартал сводчатых галерей с сотнями лавок; Драматический театр и Аничков дворец, резиденция царя Александра III. Невский проспект был также главным местом любовных свиданий, а ночью кишел дамами легкого поведения, а также их главными клиентами — офицерами и солдатами. Из письма Льва Бакста мне в Морж в 1915 году: «…ты помнишь, как на Невском проспекте прекрасной, белой, русской ночью ярко накрашенные шлюхи кричат тебе вслед: «Мужчина, угостите папиросой!»
Еще одна черта облика города, в жизни которого такое большое место занимает река и ее прихоти,— весенний ледоход, образ которого вдохновил Стравинского на создание «Весны священной». Вот как описывает это событие более близкий наш современник Николай Малько: Первый ледоход идет, как обычно: весеннее солнце становится теплее, лед на реке темнеет, вздувается, угрожающе потрескивает, разламывается и вдруг неожиданно начинает двигаться одной огромной, неудержимой массой. Громадные льдины медленно плывут, сталкиваясь друг с другом и врезаясь в берег: треск и грохот слышны на много верст вокруг. Мосты и набережные полны людей, наслаждающихся этим величественным и ни с чем не сравнимым зрелищем.
За три-четыре дня Нева полностью очищается ото льда. Катер командующего совершает свой традиционный рейс до Зимнего дворца, и навигация считается официально открытой. В Ленинград приходят теплые, прекрасные, солнечные деньки, но всего лишь недели на три. Внезапно, однажды утром, туманная и гнетущая атмосфера опускается на город, и все меняется. Снова становится зябко, и начинает падать ледяная крупа. По Неве плывет лед из Ладожского озера. Он движется медленно, лениво, не единой массой, как в первый раз, а отдельными отколовшимися кусками и беспорядочными грудами. И так продолжается дня три. Весь город начинает чихать и кашлять. Свирепствует инфлюэнца. Недавнее радостное настроение исчезает бесследно. И вдруг, так же неожиданно, как начался, этот мрачный период заканчивается. Воздух свежеет и очищается; солнце по-настоящему теплеет. Прекрасная Нева снова свободна и чиста. Время от времени, правда, к берегу прибивает редкую грязную ледышку, но это лишь незаметный осколок уже забытого ледохода.
Таким был Санкт-Петербург, в который родители будущего композитора приехали еще студентами в 1900 году.