Стиль Шопена насыщен и виртуозными порывами. Как же иначе истолковать быстрые фигурации, вкрапливающиеся в мелодии, поддерживающие мелодию баса? Это «броженье клавиатуры», ее дыхание, «испаряющее» пение, создающее пению атмосферу мечты? Должно поэтому мгновенно парить. А находятся пианисты, «взвешивающие» такие порывы, делающие их «выразительными», загружающие их смыслом, которого они не имеют и не могут иметь. В результате, например, непростительная ошибка замедления последних четырех тактов Этюда фа минор и подчеркивания самой высокой ноты, чтобы «поднять» предполагаемую мелодию. Не отдают себе отчета в том, что исполнять эти такты быстро, одинаково — значит делать точно то, что написал и чего хотел Шопен: после страсти возобновленных призывов подняться в полете к безучастности, к метафизическому выводу этих маленьких, быстрых тем в наиболее высоких, звонких регистрах; ночной звон, замыкающий кровоточивый мучительный день. Пленительный парадокс! Но разве не таков романтизм в его крайних фантастических проявлениях?
Дикция — вот что делает индивидуальным интерпретацию многих пианистов: манера рассказывать музыку. Дикция, — следовательно, не столько сам голос, то есть понятие, которое у пианистов адекватно прикосновению, сколько модуляции, акценты, агогика. Но не те, что способствуют формальным лирическим линиям, легко вскрываемым при первом прослушивании, а скорее те, что проникают в каждый такт, в каждую ноту, окрашивая их и пробуждая для часто едва заметного подъема. Поясним: если исполнение имеет стратегию и тактику, то речь идет о тактическом чувстве в изображении минимальных деталей, о том, что составляет пленительную тайну исполнителей типа Корто.
Этот французский пианист может быть примером максимального использования таких исполнительских возможностей, которые конгениальны не только поэтическим, но также формальным, фоническим качествам великого романтика. Мы не случайно сказали — «не только поэтическим», ибо даны общее понимание, вкус, стиль, сделана попытка выразить лирический образ, прослушан и установлен тон всей речи, то есть выработана (исполнительская стратегия. Дикция заключена в ведении лирического образа, выработке тона речи посредством самых тонких оттенков слова, рассмотренного с точки зрения его значения, возможных морфологических и акустических вариаций.
Другое весьма важное откровение: пунктуация. И не только — идет ли речь о музыке или поэзии — точки, восклицательные и вопросительные знаки, точки с запятой и запятые, которыми чтец или музыкант-исполнитель утверждает явные намерения автора, его понимание и стиль; пунктуация — незаписанная, которой оба — автор и исполнитель — создают и, елико возможно, правдиво передают свою интимную, особую фоническую и фонетическую манеру. Подобная пунктуация — голос сердца, трепет чувств, биение пульса, воплощенные в музыкальном дыхании. Если и есть поэт с такой изощренной, не записанной пунктуацией, так это — Шопен. Если существует исполнитель, имеющий самую счастливую интуицию (и безупречный вкус в дозировке — проблема лежит здесь), так это — Корто.
Одним из наиболее показательных примеров дикции Корто является исполнение им Этюда ми мажор. На каждом шагу — устремленность, драгоценное равновесие незаметных ускорений и замедлений, паузы, ожидание цезур и задержек: подлинный разговор, полный смысла, передающий целиком чувство с помощью легких прикосновений пальцев, целая исполнительская просодия, не только не передаваемая словами, но и не поддающаяся сколько-нибудь тщательной, педантичной фиксации.
Лиги, а отсюда и цезуры Корто отличаются от классической и сложной пунктуации, предложенной Брунь-оли в своей редакции. Вспоминаются почему-то также несколько опережений баса: жеманство, изнеженность, отголосок салонной манеры, заслуживающей абсолютного порицания. Но, без тени иронии, здесь приходится применять ту же мерку, что и для обычных людских недостатков: бывает, легкий дефект произношения — нехватка «р» или едва заметное, редко возникающее заикание — придают даже некоторую прелесть разговору, делают его женственнее, аристократичнее по тону. Корто, когда слушаешь его игру, вызывает именно мысль об аристократизме во всех смыслах. И мысль о том, что он — француз. Скупая, рафинированная манера гарантирует от впечатления чувственного. Интерпретация еще двух этюдов с точки зрения такой изысканной непринужденности — образец для обучения: Этюд ми-бемоль минор, упомянутый раньше, и Этюд фа минор.
В вальсах Корто также без педантичного единообразия придает аккомпанирующим басам легкое синкопированное движение (задержка на второй четверти), которое, впрочем, составляет элемент изначальной манеры исполнения танца Это не имело бы большого значения, если бы не связывалось с неприкрытой кокетливостью, с которой воссоздаются Корто отдельные страницы Шопена. Французский пианист как будто хочет воссоздать предполагаемого Шопена-исполнителя и намекнуть на обстановку, в которой родилась и прозвучала эта музыка.
Что такое, в самом деле, вальсы, если не букетики великолепных, деликатных цветов, вложенные в прелестные ручки Дельфины Потоцкой, Катерины Браниц-кой или Марии Водзиньской, если не первые любовные порывы, вылившиеся в звуки, если не грусть, желания, погибшие, едва возникнув? Назовите наши рассуждения чистой литературой, но эти страницы полны хорошего тона и остроумия, аромата и любезной чувствительности; в них целиком — парижский свет и общество первой половины прошлого века. Где именно, как не в вальсах, движение сердца умеет раскрыться в трепете веера, а женские украшения — шопеновские арабески сверкают с безудержной грацией в вихре танца. Здесь и причуды, и обиженный смешок, и чувство, наконец, любуются собой, переходя в сентиментальность и умиление. Поэтому кокетство, остроумие, грациозная поверхностность, а иногда даже жеманство, свойственные исполнению вальсов Корто, представляют самую точную звуковую метафору художественной, человеческой и социальной среды, сыном которой был Шопен, которую Шопен боготворил и которая, в свою очередь, боготворила его, и для которой, наконец, Шопен писал. Почему же исполнители должны пренебрегать ею.
Кроме того, многие из вальсов — да и не только вальсы — были сымпровизированы или родились — по крайней мере, гак следует из биографии, — при определенных обстоятельствах и потому сохраняют необходимый характер зыбкости, неустойчивости.
Приведем несколько более подробных примеров.
Интерпретация Корто Вальса соч 18 ми-бемоль мажор отличается от его интерпретации другими исполнителями Вальс играется в характере, который мы определим, не колеблясь, словами: любезно-насмешливо, с другой стороны — пылко, гибко. Процитируем следующие выдержки В тактах 43—44 и аналогичных, там, где издание Бруньоли указывает dolce, tranquillo и, более того, — mollemente tranquillo, французский пианист не поддается иллюзии и, не меняя ни звука, ни окраски, делает легкий иронический поклон — не знаем, как лучше определить холодный и насмешливый оборот этого маленького окончания, в следующей секвенции с повторными нотами продолжаются блестящие пиццикатные звуки мандолины. После такого рода серенады в ритме танца следуем так сказать, объяснение в любви (вторая, часть), и здесь Корто применяет свою необычную дикцию, играя, например, многое из начальных аккордов томно, а в росо meno mosso, наконец, становится на короткое время почти вкрадчивым. Сарказм как будто врывается в тех аккордах ff и f (такты 116— 118, 121—122 и аналогичные), которые он отсекает с жесткой холодностью; они звучат на манер щипков гитары. В другом Вальсе соч. 34, № 1, ля-бемоль мажор отметим у Корто, согласно традициям, а также написанию, принятому Бруньоли, скупое легато и звучания отрывистые, стаккатные в правой руке; мелодия словно выгравирована.
В Вальсе соч. 64, № 2 ми мажор улавливается обдуманное разнообразие сопровождения. Каждый раз, когда появляется основной мотив, басы звучат в первом такте с синкопическим отклонением, во втором — точно, в третьем — снова синкопированпо и т. д. Все это можно назвать «рифмовкой» музыки. Корто дает нам в этом случае чередующиеся рифмы, и вальс приобретает характер легкого движения, где дух танца и дух молодого Шопена находят, кажется нам, золотую точку слияния.
Кокетство и небрежность, лукавство и непосредственность, бравура и естественность, искусство и поза — вот музы, главенствовавшие на этих светских собраниях. Корто взывает к этим музам. Благодаря Корто, они оживают легко, сердечно.
Пианист, желающий придать вальсам импровизационный аспект, вдохнуть в них жизнь, должен прибегать к находкам и вдохновению Корто, как к примеру, руководству.